Дочки-матери. Наука любви и ненависти - Катерина Шпиллер

Антония никогда не выбрасывала из головы сладкую мечту: господинчику надоест возиться с этой ленивой и глупой профурсеткой, он её бросит, найдя себе что-то посвежее и поинтереснее… Куда деваться Таське? Приползёт назад, из Израиля приползёт. К бывшему мужу нельзя — он уже нашёл себе хорошую, правильную женщину. Антония её одобрила и приняла: Дима сразу привёл даму на смотрины к ней, молодец парень, умница, всё делает, как надо, субординацию соблюдает неукоснительно.

Так что, придётся Таське ползти к родителям. Ведь самой себя ей не прокормить, а уж тем более, не прокормить привыкшую сладенько жить Аришку. Что сделает Антония? Конечно, примет блудную дочь — ах, как это красиво и благородно будет выглядеть! Лучше, чем у этого художника, как его, по-моему, Рембрандта: возвращение блудной дочери. Все, кто сейчас убеждён в порочности и отвратительности Таси, будут восхищаться и умиляться милосердию матери. Да, она примет падшую дочь. И даже не обидит материально. Но с этого момента дочь примет все условия, которые будет диктовать теперь только Антония. И пристыженная дочь склонит голову перед материнским величием, умом и благородством.

Мммм, Антония аж застонала от желания воплотить столь дивную мечту! Что-то затянулась у Таськи история с господинчиком, по её прикидкам он уже должен был взвыть и убежать на выпас в поля — за новыми юными и тонконогими искательницами лёгкой жизни.

Ладно, подождём какое-то время. Не может быть, чтобы всё у них было всерьёз и надолго. С какой стати? А пока что пусть почитает господинчик о своей сизой голубке.

«— Какая она? — спросил я. — Они страдают без нее.

— Зря, — ответил Васька. — Она не стоит страданий. Она была по природе змеей, хитрой и верткой. Ее мучило неуклюжее человеческое тело, например, ступни, на которые надо было становиться. У змей, как ты знаешь, нет ступней.

Кстати, о дочери. Она решила, что фамилии родителей и первого мужа — Сидоровы и Крюков — слишком просты для нее и взяла себе фамилию второго мужа — Кацман, то есть, в сущности, Кошкина. Лично меня это оскорбляет, я считаю, она не имеет права быть Кошкиной. Это для нее слишком, недостойная ее честь».

Не очень, наверное, хорошо цепляться к фамилиям (однажды дочь её уже в этом упрекнула) и, получается так, что к национальности… Ну, получается так! Если бы речь шла о любой другой национальности, то ничего такого в этом не было бы, но еврей в России — это больше чем национальность, поэтому слегка «не то» отношение к фамилии истолковывается… однозначно. Однако на сей раз Антония не сильно озаботилась этим по той простой причине, что все те евреи, которые когда-то были в её кругу, которые её поддерживали и даже помогали выжить в московской писательской тусовке, были значительно старше, а посему уже лежали в могилах. Поэтому никто из знакомых на неё не обидится и ничего не скажет. Вся оставшаяся верная и преданная свита не смеет сомневаться ни в каких словах своего кумира. «Я антисемитка? — воскликнет Антония и горько засмеётся. — Ничего более нелепого предположить невозможно. Я очень люблю евреев. У меня было много друзей евреев, они прекрасные люди, и я ненавижу антисемитизм». И никто не посмеет возразить, потому что Антония уже давно с гордостью носит звание интеллигентки-шестидесятницы. А разве могут люди этого звания быть антисемитами? Ах, оставьте эти свои пошлые и глупые измышления! Речь всего лишь об одном гадком человеке — и только-то!

А, может, про ступни она зря так написала? Всё-таки у Таськи на самом деле всю жизнь очень больные ноги: ещё в детстве врачи сказали родителям, что ногами девочки надо заниматься всерьёз, иначе ей будет трудно ходить впоследствии. Но на это требовалось столько усилий и времени! Не было у них этого времени. Да и, помилуйте, с плоскостопием живёт половина человечества, что тут может быть такого серьёзного? Правда, врачи сказали, что у Таськи какая-то жуткая степень и всё очень проблематично… Но Антония тогда решила для себя и убедила Масика, что ничего страшного, балериной ей не быть, а для занятий за фортепиано здоровые ноги необязательны. Годов с тринадцати Тася стала жаловаться на сильнейшие боли в ногах, хромала и даже плакала. Но Антония строго прервала это давление на жалость: она показала дочери свои ступни с огромными косточками и скрюченными пальцами и заявила:

— Видишь? И ничего, живу. Хожу по магазинам, таскаю сумки… Не жалуюсь. Так что, кончай скулить, — Антония не стала уточнять, что плоскостопия у неё никогда не было.

И Тася заткнулась и больше эту тему не поднимала. Правда, к тридцати годам ей понадобилась операция — ходить уже было совсем невозможно. Стало лучше. Но хирург сказал, что нужно быть кретином, чтобы довести до такого состояния ноги. Таська тогда дико горевала и всё время повторяла:

— Я же старалась покупать только правильную обувь, не нагружала ноги зря, что ещё я должна была сделать?

— А в детстве? — спросил врач.

Антония, которая присутствовала при этом разговоре отмолчалась. Она дала деньги на операцию и посчитала, что расплатилась за Таськины ноги, совесть её была чиста и спокойна.

Так вот — может, про ноги-то зря коты рассуждают? Но ведь такое красивое сравнение со змеёй, такой вкусный образ получился. Пусть останется, как есть.

«Их дочь писала в дневнике: «Придет время и я плюну, схарчу на весь этот дом, на людей и на животных». Я уже летела и не могла разорвать ее дневник и расцарапать ей лицо, но чуть-чуть у меня получилось — хвостом по носу. Она дернулась и записала одно слово: «Ненавижу!»

Это размышляет кошка Муська. Всё, конечно, выдумано — от первого до последнего слова. Антония вздохнула. Как жаль, что это не правда. Муська умерла от горя, когда взрослая Тася уехала в другую квартиру. Это Антония помнила хорошо. А насчёт дневника… Никогда Тася никаких дневников не вела, по крайней мере, Антонии про это ничего не известно. И в тот единственный раз, когда она застала рыдающую дочь за письменным столом, что-то корябающую дрожащей рукой на листе бумаги, случилось вот что.

Таське было четырнадцать лет. Однажды вечером Антония услышала всхлипывания и подвывания из комнаты дочери. Сунулась к ней: та сидела, ссутулившаяся, трясущаяся, и что-то писала.

— В чём дело? Что случилось? — строго спросила мать.

— Н-н-ничего… — всхлипнула Таська.

— Ты дуру-то из меня не делай, я же вижу, — и она быстрым шагом подошла к дочери и выхватила из её рук бумажку. «Я не могу так больше жить, лучше я умру…» — кривым и дёрганым почерком было написано на листе.

— Это что? — ахнула Антония. — Что это ещё такое? Может, объяснишь?

И тут Таська разрыдалась и сквозь всхлипы объяснила… боже, такую чушь! Такую ерунду! Оказывается, в музыкальной школе преподавашка по сольфеджио — жуткая ведьма, злобная и оручая — пообещала ученикам, что на выпускном экзамене, до которого оставалось чуть больше месяца, всем им устроит такое, что они запомнят на всю жизнь. Вот и всё! И из-за этого рыдать? Идиотка, что ли?

— Я не могу, мамочка, я так больше не могу! — орала эта припадочная. — Я ужасно боюсь, у меня от страха ноги подгибаются, я боюсь экзаменов по музыке, по сольфеджио, я же не талант, не гений, не музыкант, у меня не очень хорошо получается…