Дочки-матери. Наука любви и ненависти - Катерина Шпиллер

Масик бросился к жене:

— Тебе плохо? Что тебе дать? Какое лекарство?

Антония была бледна, как снежная баба, её прошиб зябкий пот, затряслись ноги, сердце начало прыжки внутри туловища и билось сразу во всех местах, даже там, где оно в принципе биться не может. Таська всё напишет. Таська всё расскажет. Её писульки прочтут все, кто кормился информацией только и исключительно из рук Антонии. И про Гошу… и про детство… чёрт её знает, что эта дрянь помнит и слышала… Господи, только не это! Только не это!

Антония застонала и повалилась на диван. Голова кружилась и пульсировала, боль усиливалась с каждой секундой. Антония чувствовала, что нечто чёрное и ядовитое, как кислота, как самый страшный яд, растекается у неё внутри и очень медленно заполняет каждый сосуд, каждый орган, каждую мыщцу, каждую клеточку.

— В-в-в… м-м-м… с-с-с… — она пыталась произнести простую фразу «вызови скорую», но даже говорить уже было больно, чернота заливала глотку и рот. К счастью, Масик понял сам и бросился к телефону…

Через три четверти часа «скорая» увозила Антонию. Ей сделали укол, и чуточку, совсем капельку боль отпустила. Она лежала на носилках, белее мучной присыпки, тяжело дышала, а по лбу скатывался крупный пот. Доктор тихонько говорил с Масиком.

— Не пойму. Судя по тому, что вы мне рассказали, что-то случилось с печенью, сердце — вторично. Но я не в силах сейчас поставить диагноз. Одно могу сказать — дело крайне серьёзное и срочное, тут ведь ещё возраст… А давление падает прямо на глазах…

Масик молча плакал и дрожал мелкой дрожью.

— В какую больницу?

— Сейчас будем выяснять, — и доктор начал куда-то звонить.

Масик подошёл к носилкам.

— Всё будет хорошо, любимая! — дрожащим голосом заговорил он, нежно поглаживая Антонию по плечу. — Не волнуйся, доктор говорит, что надо просто снять приступ…

Антония едва заметно поморщилась.

— Да пошёл ты… — с трудом и дикой одышкой пробормотала она. — Думаешь… я не понимаю… что это… конец? — как раз в эту минуту она опять почувствовала, что чернота снова начинает свой путь — из правой части организма и постепенно расползается по всему телу. Будто серную кислоту льют. — Не выбраться мне… слишком больно… — говорить ей было всё труднее. Но вдруг она с удивительной силой схватила Масика за руку и притянула к себе. Масик наклонился к её лицу и почувствовал на щеке зловонное дыхание, страшное дыхание, как будто из самого ада. — Ты должен… должен… мне обещать…

— Что, милая, что? Я всё тебе обещаю!

— Молчи! Ты должен… мне обещать… что закончишь редактирование… коты… коты…

— Не беспокойся! С Мурзом будет всё в порядке!

— Болван… — Антония уже почти хрипела. — Коты… моя последняя книга… доделаешь её… доведёшь до ума… и… и… издашь! Обещай же… — у Антонии вдруг стали закатываться глаза, и она потеряла сознание.

— Обещаю! Обещаю, любимая! — плакал Масик. — Доделаю, доредактирую, допишу, если нужно! И обязательно издам, клянусь! — он разрыдался и упал на колени перед носилками. Но Антония его уже не слышала.

Из письма Таси, которое Антония не дочитала.

«Я бреду по пляжу босиком, песок горячий, солнце шпарит, прямо у ног плещется тёплое море. Моя рука спокойно нежится в руке любимого. И это не сон, а самая настоящая явь. Моя душа рвётся наружу и бьётся где-то в горле, желая крикнуть, чтобы услышало море: «Я счастлива!» Но это же неприлично — так себя вести, поэтому я постоянно сглатываю, чтобы упихнуть беснующуюся душу назад, на место, но в горле так щекотно от её рывков и движений, что я вынуждена смеяться. «Что это ты сегодня?» — удивляется любимый, глядя на меня с улыбкой. Ему нравится, когда я такая — беспричинно весёлая, он радуется, если я просто улыбаюсь или начинаю дурачиться, как глупенький ребёнок. Часто в такие моменты он смотрит на меня теплыми глазами и говорит: «Господи, какое счастье, мы с тобой сделали это: ты весёлая!» И мне становится ещё лучше.

Ты знаешь, ма, я ведь открыла формулу счастья! Я её теперь точно знаю, могу запатентовать. А ведь она проста: любовь, свобода и правда. Когда есть все эти компоненты, счастливым не стать невозможно! И я очень жалею тебя, поверь…

В твоей жизни никогда не было ни одной из этих составляющих. Ни одной. Любить ты не умеешь и, видимо, по-настоящему никогда не любила. Твоя любовь всегда была уродливой, с условиями и ультиматумами. Если объект не соответствовал, она умирала в корчах. А, может, и без корчей… Но ты и не искала никакой любви, а ту, которая была рядом, брезгливо отталкивала и не хотела знать. Без надобности тебе.

Свобода… Какая же у тебя могла быть свобода, если всю жизнь ты — раба одной единственной задачи: состояться и всем доказать, какая ты особенная и необыкновенная по сравнению с пошлой публикой вокруг. Такое рабство посильнее реальных железных цепей, я же понимаю. Вечная борьба, поиск доказательств, аргументов для возражений и фактов, свидетельствующих против оппонента. Даже свой писательский дар ты подчинила этому рабству — кошмар! Каждая твоя книга кричит: «Посмотрите, какая замечательная я и какие ничтожные другие!» И в этом весь пафос твоих произведений, их смысл и суть. Твоё творчество исключительно и только о себе. О себе — самой лучшей. На мой взгляд, это рабство, страшнее не придумать.

И, наконец, правда. В угоду своему добровольному рабству, от правды ты отказалась давным-давно. По крайней мере, лично я тебя честной, искренней не знала никогда. Поэтому и не могла понять, что творится у тебя в голове, какие чувства тебя обуревают… Ты всегда была скрыта от окружающих покрывалом лжи, лицемерия, всяческих придумок и недоговоренностей. Ложь стала твоим поводырем в этой жизни, путеводной нитью, способом существования. Ты закутывалась в ложь всё больше и больше и, наконец, окончательно изолгалась не только в реальности, но и в своём творчестве. Ты прекрасно это знаешь, но, похоже, тебя это нисколько не тревожит.

Поэтому, бедная ма, у тебя на самом деле не было в жизни ни дня счастья, и ты понятия не имеешь, что это такое.

Я тоже очень долго не знала счастья. Сначала я не понимала, что такое любовь. То есть, сама я, как мне кажется, любить умела — обожала вас с отцом, но то ли что-то делала не так, то ли здесь виноваты ваши дефекты (про твой я уже написала), но холод и равнодушие с вашей стороны загасили мое чувство к вам и, самое страшное, уничтожили умение любить. Уже во взрослом состоянии мне пришлось учиться этому искусству заново, а это, как известно, намного сложнее, чем естественным образом уметь любить и наслаждаться этим. Много лет понадобилось на освоение любви, много, ма… Но получилось! Я люблю, я умею любить. И ещё я любима. Теперь понимаю, что это за существо — любовь — и как за ним надо ухаживать, какого оно требует отношения и обращения.

Но одной любви мало… Свободы у меня не было тоже. Я даже не знала, что это такое. Я была вся в зависимостях, комплексах и страхах. Повязана, словно цепями, так же, как и ты, своим рабством. Эти цепи пришлось сдирать мучительно, иногда вместе с кожей, с кровью, с мясом! Очень больно и страшно — а как же без цепей жить? Сначала стало просто легко дышать… А потом… потом от воздуха и ощущения лёгкости приятно кружилась голова, как после хорошего шампанского, я с удивлением разглядывала себя заново: вот они руки — без наручников, такие красивые, их так легко можно закинуть за голову! Вот ноги — стройные, длинные, без кандалов — они могут танцевать! А вот лицо — оказывается, я могу улыбаться от уха до уха, не стесняясь неуместности или «глупости» своей улыбки. Я — личность, человек, у которого могут быть свои собственные чувства и мысли, на которые я, безусловно, имею право, и, если не захочу, я не обязана ни перед кем держать отчёт ни за что — как хочу, так и живу. Это моя жизнь, моё тело, моё право, моя свобода. И никто, ни один человек в мире не вправе на это посягать, никто без моего разрешения не вправе ставить мне оценки за те или иные мои действия, за мои поступки! Даже ты, ма. Прежде всего — ты. Если я совершу ошибки, то мне за них и расплачиваться. Я считаю, что вердикты с осуждением моей жизни — это проблема тех, кому зачем-то понадобилось подпитывать своё существование моими соками. Я на это согласия не давала. Поэтому — не сметь! Ваши вмешательства в мою жизнь — это грех, ма. Твой. Ваш. Вы наломали дров на моей территории, куда я вас не приглашала. Моя ошибка лишь в том, что я вовремя не выгнала непрошеных и злых гостей поганой метлой. Но лучше поздно, чем никогда.