Рокоссовский. Терновый венец славы - Анатолий Карчмит

— Что такое Советская власть, думаю, вам объяснять не надо, — начал рассудительно Абакумов.

— Нет, не надо, — ответил спокойно Рокоссовский, ломая голову над тем, зачем его сюда вызвали.

— Наша народная власть любит правду-матку, — продолжал Абакумов, исподволь поглядывая на собеседника. — Органы НКВД стоят на страже Советского государства, и они тоже без правды обойтись не могут. — Он впился взглядом в Рокоссовского, затем отхлебнул глоток чаю и поднял глаза. — На все наши обвинения, на все показания свидетелей Вы утверждаете, что это неправда, оговор, ложь. А так ли это?

— Раз ваши органы любят правду, я им и выкладываю, как вы говорите, правду-матку, — сказал Рокоссовский, догадываясь о дальнейшем смысле разговора.

— Нет, не о той правде вы говорите, — с сожалением произнес Абакумов. — Мы эту правду знаем, и нам бы хотелось, чтобы вы ее подтвердили сами.

Рокоссовскому страшно надоел разговор на тему его «преступлений». Ему хотелось говорить о чем угодно, но только не об этом. Помощником в приемной он был информирован о том, кто с ним собирается беседовать, поэтому, рассчитывая на эрудицию собеседника, он неожиданно задал вопрос:

— Интересно, как вы относитесь к генералу Драгомирову?[18]

— Вы решили валять дурака? — Абакумов, бывший грузчик, был необразованным человеком, он никогда не слышал о генерале Драгомирове.

— Нет, что вы, генерал никогда дураком не был, хотя Лев Толстой и называл его пьяницей.

— За что же он его так называл? — незаметно для себя Абакумов пошел по следу мысли Рокоссовского.

— В ноябре 1896 года Лев Николаевич написал письмо Кузьминскому, где просил его уговорить Драгомирова, чтобы он не писал, привожу дословно, «таких гадких глупостей… Ужасно думать, что во власти этого пьяного идиота столько людей».

— За что же он так на него ополчился? — спросил Абакумов, с интересом разглядывая собеседника.

— За то, что тот напечатал статью в журнале «Разведчик», где доказывал неизбежность войн, якобы вытекающих из основного закона природы, которой равно безразлично как разрушение, так и созидание.

— У вас хорошая память, — холодно произнес Абакумов. — Вы были хорошим разведчиком. Видимо, поляки и японцы были довольны вами?

— Неужели правда только в силе?

— Я от вас не скрываю — и в силе тоже, — заявил Абакумов. — Хотя положение наше разное, но мы беседуем на равных. Это говорит о гуманности нашей силы.

Рокоссовский посмотрел на Абакумова и, горько усмехнувшись, сказал:

— Ястреб поймал в когти скворца и говорит ему откровенно: что ты пищишь, несчастный, я сделаю с тобой, что захочу — или сейчас же съем, или отпущу на свободу. Это у птиц господство права сильного, а мы ведь люди?

— И все-таки я бы вам не советовал отрицать свою вину. — Ничего умнее Абакумов сказать не мог.

— Мне не в чем признаваться. Я не виноват, — в который раз сказал раздосадованный Рокоссовский.

— Вы хотите сказать, что несколько десятков правдивых показаний ничего не стоят?

— Как добывают эти правдивые показания, я знаю не понаслышке, — заявил Рокоссовский, сдерживая гнев.

— Вы намекаете на то, что к вам применяли недозволенные методы следствия?

— А то вы не знаете?

— Мы таких указаний не даем. Эти упреки несправедливы, — с жаром сказал Абакумов. — Я еще раз вам советую — не юлить. Правдивые показания только в ваших же интересах.

— Виноватым я себя не признаю ни при каких обстоятельствах!

— Жаль.

— Я бы хотел задать вам один вопрос.

— Задавайте.

— Если вдруг начнется война, кто будет тогда командовать войсками? Вы хоть думаете об этом? — Рокоссовский не спускал глаз с Абакумова.

— Об этом у нас есть кому думать, — скривил в усмешке губы тот. — Наше дело — разоблачать врагов народа. Они в войне не только помеха, но и пособники противнику. И дело чести чекистов — выкорчевать эту многоголовую гидру под самый корень.

— Эх, вы, борцы с врагами народа, — с укоризной произнес Рокоссовский. — Небось…

— Вы слишком осмелели! — грубо перебил его Абакумов. — Вы что, не боитесь за свою жизнь?

— Если вам так нужна моя жизнь, то сделайте милость, дайте мне пистолет и хотя бы один патрон — я умру как солдат! — По лицу Рокоссовского пробежала тень.

— Зачем же так? Все должно быть по закону, — важно объяснил Абакумов. — Только суд имеет право лишить вас жизни, если будет установлено, что вы изменили присяге и предали Родину.

— Вы меня простите, но я хотел бы задать еще один вопрос, — сказал Рокоссовский, делая вид, что он потерял интерес к беседе.

— Я вас слушаю.

— Я полтора года сижу в тюрьме и ничего не знаю о судьбе моей семьи: жены, дочери, — он с надеждой посмотрел на Абакумова. — Если можете, скажите: что с ними произошло после моего ареста и где они, если живы?

— К сожалению, такими данными я не располагаю.

— Что ж, и на этом спасибо, — сказал Рокоссовский и уставился на свои порванные башмаки, способные украсить ноги любого отпетого босяка.

— Да. Жаль, не получилось у нас душевной беседы, — произнес Абакумов, подбрасывая на ладони портсигар. — Придется все обстоятельства вашего предательства выяснять в суде. — Он вышел из-за стола и прошелся по кабинету. — Не думайте, что он для вас будет легким. Нарушение присяги, измена Рабоче-Крестьянской Красной Армии — это не просто обвинения.

— Я готов ко всему.

— Вдруг надумаете выложить мне правду, — Абакумов остановился у окна, — а это, без сомнения, явится смягчающим вину обстоятельством на суде, — то дайте сигнал надзирателю. Я готов буду вас принять в любое время.

Рокоссовский продолжал смотреть на свои башмаки и молчал.

Абакумов подошел к Рокоссовскому, внимательно посмотрел на него, затем открыл двойные двери кабинета и произнес:

— Уведите!

Среди хорошо одетых людей, шагающих по коридорам (тогда чекисты работали по ночам), Рокоссовский в поношенном солдатском обмундировании, в опорках на босу ногу, чувствовал себя униженным и оскорбленным.

1

После ареста мужа, убитая горем, Юлия Петровна почти весь день ходила по квартире, вновь и вновь уговаривая дочь, чтобы та перестала рыдать.

— Папочка, мой родной папочка! Я люблю тебя! Я не могу без тебя! Где ты теперь, мой папочка! — билась в истерике Ада, лежа на диване и закрыв лицо кулачками. — Папуленька мой!.. Родной мой!..