Любовники в заснеженном саду - Виктория Платова

Но силикону ничего не обломилось.

Никто больше не думал о ее стоячей груди и ногах, растущихот основания черепа. Никто. Никто. Потому что на разогрев выпустили нас, Динкуи Ренатку… Дуэт «Таис». Соплячек в коротеньких юбочках, заглянуть под которые —самое сладкое преступление из всех самых сладких преступлений… Соплячек вмокрых блузках… Именно в мокрых, Ленчик сам поливал нас водой… В мокрыхблузках, застегнутых на все пуговицы… Которые хочется вырвать с мясом… Скруглыми коленками, с маленькой грудью без всякого силикона… В беленькихносочках, в тяжелых тупоносых ботинках, Ленчик с Виксаном бились над униформоймесяц… Тяжелые ботинки — лучшее, тяжелые ботинки — Виксаново. Тяжелые ботинки —единственное, что держит нас на земле. Если бы не они, мы бы давно улетели…Ушли из этого мира, который — против нас. Против нас двоих…

Нет, силикону не обломилось ничего.

Папики просто обезумели. Я не видела этого, я вообще ничегоне видела, кроме Динкиного стриженого затылка, мне нравится смотреть на еезатылок, он примиряет меня с Динкой… Ее затылок я бы целовала гораздо охотнее,чем губы…

Я не видела, как обезумели папики.

Я только слышала тишину. Полную тишину. Абсолютную. Онизамерли, папики, они сомкнули челюсти, как смежают веки, когда хотят, чтобычто-то длилось вечно…

Черт! Мы сделали это!

Мы поцеловались!…

Впервые мы поцеловались на публике. По-настоящему. До этоготолько Ленчик с Виксаном видели наш поцелуй — тот самый, который должен былстать фишкой проекта. За этот поцелуй Ленчик мылил нам холку чуть ли не каждыйдень.

— Больше чувства, девчонки! Больше чувства! Ну что выей-богу, как неродные! Ну, вспомните, как с парнями целовались!

— Мне не нравится с ней целоваться… — обычно говорилаДинка.

— Нравится не нравится, спи, моя красавица! —обычно говорил Ленчик.

Я обычно молчала, хотя мне тоже не нравилось тыкаться вДинкины губы. Всегда холодные и всегда надменные. Я боялась их; стоило толькомне приблизиться к этому темно-вишневому, покрытому инеем склепу, как у менятотчас же портилось настроение. Да и что мне было делать в этом склепе? Сметатьпыль с надгробий? Менять пожухлые цветы? Гонять ящериц?… В кладбищенскиесторожа я не нанималась, так-то!…

— Да она, наверное, и целоваться не умеет, — Динкенравилось макать меня башкой в дерьмо, это было ее любимое развлечение. —У нее, наверное, и парня-то не было!

— Это ничего, — успокаивал Динку Ленчик. — Неможет — научим. Не хочет — заставим. Позорить проект не дадим! Будемтренироваться.

— Пусть она и тренируется… — На кошках, — этоДинкино «на кошках» повергало меня в ярость. Тихую ярость. Ярость всегда сиделаво мне тихо, худенькая, бледная, — не в силах высунуть голову, не в силахподнять глаза. Она была такой же, как и я. Она до сих пор боялась фингалов.

— Девчонки, если вы не будете искренне относиться другк другу — все рухнет. Неужели не понимаете? Страсть может быть непристойной, ноона не имеет права быть неискренней… — страшно вращая глазами, провозглашалЛенчик.

Как только с Ленчикова змеиного языка, сползало слово«непристойность», в беседу сразу вклинивалась Виксан. Виксан была специалисткойпо непристойностям. Хорошо спрятанным, хорошо упакованным непристойностям. Еенепристойности кочевали в полном обмундировании, касках и маскхалатах, онипоявлялись внезапно и пленных не брали. Разили наповал. Я ни черта не смыслилав текстах, которые она писала для альбома. Обрывки и ошметки, пригвожденные к кожеее чертовой героиновой иглой. Она и писала их, обдолбавшись, как раз наобрывках и ошметках какой-то оберточной бумаги, на сигаретных пачках, на кускахобоев… Написав, она сразу же теряла к ним интерес, и только Ленчик старательноразбирал все эти завалы и перепечатывал на компьютере. В напечатанном виде онипредставлялись просто набором ничего не значащих и никак между собой несвязанных слов. Ни одно предложение не было дописано до конца, мысли путались,обнимали друг друга и умирали, обнявшись.

Пригвожденные к коже героиновой иглой, вот именно.

Я поняла это, как только произнесла вслух один из текстов.Ленчик, Ленчик заставил меня это сделать. После долгих препирательств, когдаДинка, как водится, отказалась зачитывать «эту муру, эту фигню, эту чушь несусветную,проще арабский алфавит выучить и с выражением зачитать, уберите от меня этумуру, эту фигню!!!»… Я с трудом протолкнула сквозь зубы первое слово, тяжелое иотчаянное, как поднятый с вершины горы камень, а потом… Потом оно потащило засобой следующее, а потом — еще и еще… И меня накрыло лавиной, и я больше немогла остановиться. Мне хотелось повторять их бесконечно, до боли в стертыхгубах, потому что и сами они были — боль.

Да. Тогда мне первый раз снесло крышу. Да.

Я перестала быть кроткой овцой, я была всем, мне хотелосьуйти и хотелось остаться, но остаться было невозможно, потому что весь мир былпротив меня.

Против нас.

Даже Динка притихла. Так же молча она подошла ко мне ивынула листок с Викиными текстами из моих ослабевших пальцев.

— Круто, — сказала она. — Круто. Просто улет.

А потом подошла к Виксану и поцеловала ее в щеку. Я непомню, кто тогда заплакал — Виксан или Динка, но в моих глазах стояли слезы.Стояли слезы, стопудово. Испугавшись этих своих слез, я выскочила в коридор,опустилась по стене на корточки и закрыла глаза. А когда открыла их — увиделапрямо перед собой нечищенные ботинки Ленчика.

— Мы сделаем всех. Мы всех сделаем. Я и раньше несомневался, но теперь… Мы всех их поимеем, Рысенок…

Тогда он впервые назвал меня Рысенком. Из-за глаз, слегкаподнимающихся к вискам, просто — такой разрез, довольно необычный, не похожийна Динкин.

У Динки были совсем другие глаза — миндалевидные, карие, носветлеющие у зрачков: этот медовый золотистый цвет отнимал все большежизненного пространства, Виксан иногда так и называла Динку — «золотоглавая».

Мы упахивались на записи, до чертиков упахивались, к тому жеЛенчик приставил к нам Алекса. Кроме пока по-настоящему не востребованнойдолжности арт-директора группы, он имел в запасе еще одну — штатного фотографа.Это потом у нас появились самые настоящие профессионалы, самые раскрученныефотоимена, они в очередь стояли, чтобы залудить с нами фотосессию. А тогда былтолько Алекс с его стареньким «Зенитом». То, что он отщелкивал, скромноименовалось "летописью «Таис». Таких снимков набралось немерено: мы сДинкой в студии; мы с Динкой дома, поджав голые ноги, — за йогуртом ичисткой апельсинов; мы с Динкой в «Макдоналдсе»; мы с Динкой в Ботаническомсаду под пальмой, мы с Динкой на Шуваловских озерах, мы с Динкой на Поцелуевоммосту (а где еще целоваться, скажите на милость?!); мы с Динкой в машине Алекса— потрепанной «девятке»… Это потом у нас появился джип и личная охрана, а тогдабыла только «девятка»… С Алексом было лучше всего — Алекс не заставлял насцеловаться в диафрагму, обнимать друг друга, сплетать руки и всяческидемонстрировать взаимную любовь. За подобную лояльность он иногда получал втыкиот Ленчика: Ленчик требовал от нас неприкрытой страсти и такой же прущей извсех щелей «подростковой гиперсексуальности».