Варшава, Элохим! - Артемий Леонтьев

Умыл лицо ледяной водой, открыл термос. Допил остатки теплого кофе, после чего решил заварить себе чифирь, чтобы прочистить горло и скрепить желудок. Разжег дрова, сложенные в буржуйке, хотя понимал – из-за этого в бараке станет еще жарче; подкинул бересты, высыпал в алюминиевый чайник четыре пачки чаю и повалился на койку, уже прибранную евреем, с постеленным на нее свежим матрацем и новым одеялом. Пол тоже был чисто вымыт, доски разбухли отводы и порошка. Из-за разгоревшейся печурки стало совсем трудно, со лба текло ручьем; Грозный решил подождать чифирь на улице, вышел из барака и лег у стены на тенистой стороне, скинул сапоги, размотал портянки и пошевелил пальцами.

Глядя на свои грязные пальцы с отросшими, загнутыми, как ястребиные когти, ногтями, почувствовал то же, что обычно случалось с ним ночью, но теперь он не спал, и это было в диковинку: Ивана сдавило, начало тянуть, царапающее движение по спине вызывало болезненную дрожь. В уши вползал хрипящий шепоток, перерастающий в шелестящий вой и скрежет. Украинец захотел встать, но все тело сковало, ему казалось, он закостенел, начал рассыпаться на песчинки, всасываемые в какой-то водоворот. Две вышки и заграждение из колючей проволоки на фоне сосновой рощи с синим небом начали отслаиваться, как взмокшие обои, оставляя после себя только черные рваные пропасти. Облака налились багрянцем, превратились в густую пелену. Подул пронзительный ветер, будто клыки впивающийся в тело мелкой каменистой крошкой. Иван смотрел на свои руки, он видел, как ветер срывает с него кожу, распыляя кроваво-красную плоть в пыль, обнажает его, свежует, как говяжью тушу. Земля под ногами стала жидкой, Грозного резко рвануло вниз. Сердце сдавило и начало выталкивать через горло, он нырнул в абсолютную тьму, колеблющаяся болотная жижа – черная вода – начала втекать в глотку длинным червем. Украинец метался, пытался кричать, но не мог даже пошевелить губами, кровавый туман обволакивал все пространство, черные дыры слились в одну, и Ивана точно сорвало, сбило оплеухой.

Тут же начали проскальзывать сгустки, различимые на фоне черноты, они колебались, как огонь, вздрагивали, будто тенистые крылья, от них исходил сковывающий холод. Оглушительный вой; хриплая, загробная одышка нарастала. Вскипевшая тьма вращалась перед глазами сумасшедшим пузырчатым вихрем, Ивана рвало на части, трепало и бросало из стороны в сторону, он задыхался, но не мог двинуть даже пальцем, казалось, потерял связь с собственным телом, мог теперь только слышать, видеть и чувствовать. Наконец все оборвалось.

Грозный открыл глаза: перед ним на вышке расхаживал травник с сигаретой во рту, молодой парень высморкался большим пальцем, а затем вытер руку о китель. Колючая проволока, мохнатая от маскировочной хвои, чуть подрагивала на ветру, колебалась, напоминая шерсть какого-то страшного зверя. В сотне шагов от Ивана прошел еврей из зондеркоманды, он волоком тащил на ремне тела двух девушек, которых Грозный с сослуживцами только что насиловали. Украинец сразу узнал свою жертву – тело казалось пустым, высосанным изнутри, а потому болталось из стороны в стороны, подпрыгивало на кочках и камнях. Откуда-то из глубины лагеря донесся пьяный голос:

– Под вечо-о-р мы гуляли, Наташа целовала мене… Ой, при лужку, да при широком поли-и-и…

Песня оборвалась, захлебнулась.

Грозный по-детски сжался, обхватил себя руками и начал плакать, даже не думая о том, что его непременно кто-нибудь увидит. Разжал слипшиеся, мокрые от слез губы, а потом закрыл ладонями лицо. Стало тихо – так, как никогда еще в жизни.

Неизреченное молчание,

опеплившаяся немота,

обезвоженность,

судорога тишины.

Первая акция ликвидации гетто – большая – длилась с июля по сентябрь 1942-го и унесла жизни около трехсот тысяч человек, оставив в квартале к январю 1943-го не более пятидесяти тысяч. Остальные погибли от голода и эпидемий за время существования гетто: изначально в еврейском квартале проживали чуть меньше полумиллиона человек. Из-за депортации ряды групп сопротивления сильно поредели; в иных, раньше насчитывавших по пятьсот бойцов, осталось не больше тридцати.

Большая акция застала всех врасплох: сестра Отто, Дина, попалась в руки немцев уже в первый день, ее схватили на площади Мурановского и отправили в Треблинку вместе с тысячами других. Мать удалось спасти, она проживала сейчас на арийской стороне в подпольной квартире, где в большой печи было оборудовано убежище для пятерых человек. Они не имели возможности выйти даже в ночное время, так как соседи слышали каждый шаг друг друга и с большим удовольствием писали доносы. Добровольные заключенные лежали в темноте и слушали стук собственных сердец.

Тысячи евреев каждое утро выстраивались в колонны перед зданием юденрата и под конвоем отправлялись вдоль улиц Заменгоф и Генся на арийскую сторону, к заводам, мастерским и фабрикам. Изможденные подростки и мужчины с грязными нарукавными повязками и рабочими номерами на груди шагали, понурив голову, из-под палки напевая ненавистную уже, набившую оскомину песню.

На улицах гетто царило запустение. Днем и ночью, несмотря на комендантские часы, от дома к дому слонялись пугливые тени, они собирали в пустых квартирах оставшиеся крохи, способные поддержать в них зачахшую от голода жизнь, ступали по полу, засыпанному посудой и сломанной мебелью, соскребали в карманы останки чужого быта и убегали прочь, озираясь по сторонам.

Для Эвы Новак сопротивление организовало побег: офицер SS, отвечавший за приведение смертного приговора в исполнение, получил солидную взятку и в нужный момент отвернулся от девушки, так что она сумела скатиться в канаву, из которой видела, как у изгрызенной пулями кирпичной стены расстреляли шеренгу истощенных женщин и мужчин, поляков и евреев. Теперь Эва числилась в списках казненных, но в действительности уже почти год жила в гетто, где ее укрывал Отто, сумевший выходить девушку после гестаповских пыток. Обожженные ступни, сломанные руки… Но больше всего Эва боялась ампутации и беременности после изнасилования. Приведенный Айзенштатом врач после осмотра успокоил девушку: ничто из этого ей не угрожало. Ноги Эвы спасло то, что в камере, куда ее бросили после пыток, девушке обработали раны и сделали перевязку; уже через полгода она даже не хромала, а вот сросшиеся кости рук до сих пор давали о себе знать ноющей болью, полностью распрямить и вытянуть руки не удавалось.

Отто и Марек вступили в ряды боевой группы «Дрор». В качестве проверки они получили задание ликвидировать Изяслава Хейфеца, одного из разоблаченных осведомителей гестапо. Отто ждал его в прихожей взломанной квартиры, сидел в темноте на низком табурете, закинув ногу на ногу и уставившись на пару вычищенных хромовых сапог, – со времени оккупации длинные офицерские сапоги стали популярны среди тех евреев, кто пытался подчеркнуть свое особое положение и близость с немецкими властями. Марек тем временем обыскивал стол Хейфеца, в котором нашел копию отправленного в гестапо отчета, а также четырнадцать тысяч злотых, – на эти деньги можно было достать через черный рынок пистолет с патронами и две гранаты.