Варшава, Элохим! - Артемий Леонтьев

Отто переглядывался с Эвой Новак, они многое хотели сказать друг другу, но, с тех пор, как оба присоединились к сопротивлению, старательно пытались скрыть от остальных свое чувство, хотя почти все члены группы знали об их любви и лишь делали вид, будто это тайна. Айзенштат считал, что во время войны есть место только для общего дела, а любовь – неслыханная для военного времени роскошь, он сдерживал себя, стараясь держать дистанцию. Эва же как истинная женщина смотрела на это иначе и была убеждена, что для любви есть время всегда и везде и ни для чего, кроме любви, больше и нет места в жизни. Однако ради Отто она согласилась играть во взаимное равнодушие. В те дни, когда измученная девушка с перебинтованными ногами и руками лежала в квартире архитектора, они стали еще ближе. Отто смотрел на нее по утрам: холодная красота Эвы напоминала женщин с полотен Северного Возрождения, особенно «Мадонну с младенцем» Хуго ван дер Гуса, – лицо и плечи, будто отлитые изо льда, казались недосягаемыми.

Архитектор не отходил от Эвы. Теперь, когда он потерял сестру и расстался с матерью, его чувство к девушке обострилось – самой сильной любовью способен гореть только безнадежно одинокий человек. Первое время Эва бредила ночи напролет: мокрая от пота, она металась и кричала; вены и сухожилия, похожие на корни дерева, проступали сквозь горящую, покрасневшую кожу. Девушка пыталась отмахиваться руками и карабкаться на стену, будто стараясь убежать от чего-то незримого и страшного, наступающего на нее извне; в эти минуты ее приходилось держать за плечи, успокаивать и умывать холодной водой до тех пор, пока она наконец не утихала и не засыпала. На третий день Эва очнулась и посмотрела на Отто незнакомым, каким-то пугающе новым взглядом – Айзенштат содрогнулся от прикосновения к их опаленной, наполненной мукой голубизне. В нем вдруг поднялась такая тоска, что он не удержался и начал целовать влажные от пота руки. Эва подняла к архитектору лицо, Отто прижался к нему губами. Это был их первый поцелуй.

Впервые увидев глаза Эвы почти сразу после переселения в гетто, Отто задрожал, он замер, не в силах поверить, что действительно видит их – до ужаса знакомые, первородные, святые, порочные глаза. Все лучшее и худшее, божественное и демоническое, что ощущал в себе Отто, он читал и в этих удивительных глазах. Эва испытала нечто похожее, она тоже не могла отвести от него взгляда.

Может быть, именно из-за сложности вызываемого девушкой чувства и происходивших в нем перемен Отто так пугало накатывающее на него временами острое животное влечение, дающее о себе знать режущим, рваным толчком, когда он смотрел на тело девушки или бегло прикасался к ее теплой спине, рукам, животу. Ему казалось, что в физической страсти, которую он испытывал со многими другими женщинами, есть что-то чужеродное и низкое, что она может осквернить целомудренность его первой любви. Эва не могла понять странного поведения Отто. Ей, женщине, для полнокровности любви были необходимы сильные чувственные ощущения, она нуждалась в сладкой муке телесного соприкосновения с любимым человеком. Отто, однако, избегал даже самых невинных касаний, пытаясь сберечь непривычную ему детскость отношения к любимой. Это злило Эву и ставило в тупик.

Через несколько месяцев после побега Эвы Отто как-то вернулся домой в неурочное время и застал девушку за купанием. Она стояла на одной ноге в большом алюминиевом тазу, держа на весу вторую, укутанную толстым слоем бинтов. Неловкими движениями зажившей руки она влажной губкой смывала с себя пену, придерживаясь ладонью за стену. Отто отвел глаза от ее белых бедер, от груди, от тонкой ложбинки посередине спины и ямочек над ягодицами. Огромные фиолетово-черные шрамы и длинные рубцы от плетей нисколько не уродовали это тело в его глазах.

Эва прикрыла грудь, заволновалась и, не удержав равновесия, повалилась на пол, опрокинув таз с мыльной водой, которая разлилась по деревянному полу. Отто кинулся помогать, укутал обнаженное тело большим полотенцем, взял на руки, перенес на кровать. Он нежно поцеловал сморщенные от горячей воды пальцы, а потом сжал ее руку. После изнасилования в гестапо девушке долгое время казалось, что она больше никогда не захочет близости ни с одним мужчиной, однако, когда ее обнаженное тело, укрытое полотенцем, оказалось в руках Отто, она особенно остро ощутила, что хочет принадлежать ему, покориться и уступить натиску, которого все не было… Отто почувствовал ее желание и смутился еще сильнее.

Архитектор оглядел комнату, где притаились бойцы его группы. Эва сидела у стены с санитарной сумкой, сдвинув на шею черный платок. Улыбалась возлюбленному одними только глазами, смотрела с ласковым укором. Война раздражала Эву, мешала жить и любить, но девушка понимала: противостояние необходимо, чтобы все эти ужасы поскорее закончились. Хаим сосредоточенно следил за улицей и щелкал суставами пальцев. Его голову украшала красная шерстяная повязка. У Марека подрагивало правое веко, такое случалось с ним, когда он не мог совладать с волнением. Он залез на железную койку и поджал под себя ноги, прислушиваясь к звукам на лестнице. Яцек стоял на лестничной площадке и нервно поглядывал вниз, поглаживая ладонью рукоять массивного ножа. Кто-то из бойцов читал книгу, другие просто устроились на полу с закрытыми глазами. В воздухе пульсировало болезненное ожидание. Несмотря на зимний холод, ощутимый в нетопленых квартирах гетто, сейчас всем было жарко.

Наконец раздалось несколько взрывов – все как один вскочили на ноги и подались к окнам.

Хаим процедил:

– Это с соседнего перекрестка Заменгоф-Низка… там сидят шомры[38] с Анилевичем… Жаль, слишком далеко… нам нельзя выходить, все остаются на местах. Ждем немчуру здесь, будь она проклята… Рано или поздно заглянут сюда…

Бойцы «Ха-шомер ха-цаир» во главе с двадцатичетырехлетним Мордехаем Анилевичем, дождавшись, когда колонна с взятыми евреями поравняется с их засадой, бросили в сопровождавших ее эсэсовцев гранаты. Несколько немцев были убиты и контужены, а колонна разбежалась. В ней шли халуци, застигнутые врасплох, без оружия, к которым и поспешил на выручку Мордехай со своими людьми. Товарищи из колонны подняли оружие раненых немцев и открыли огонь. Слетевшие каски солдат ударялись о мостовую, разбитые свистящими пулями кирпичи сочились багровой крошкой. Потом все стихло. Немцы отступили.

Группа Анилевича забаррикадировалась. Бойцы завалили мебелью двери и окна первого этажа и стали дожидаться врагов.

На шум выстрелов и взрывов прибыл взвод немецких солдат. Завязалась плотная перестрелка. Эсэсовцы задирали головы и целились в огоньки выстрелов, искрящихся в темноте мрачного, безжизненного дома – самих стрелявших не было видно. На серые каски сыпались пули. Немцы укрывались в каменных арках и переулках, стреляли из-за углов. Бутылка с зажигательной смесью разбилась об асфальт, вспыхнуло бесполезное огненное пятно, испуская черный дым; следующая бутылка разбилась о стену и зацепила одного обершутце, облизнув его спину и рукав; солдат выронил карабин и начал кататься по земле, пытаясь стряхнуть с себя пламя. Двое эсэсовцев подобрались к дому короткими перебежками, прижались к стене, достали гранаты и бросили в окна: одна залетела на третий этаж, дом выплюнул облако рваной пыли и стекол, смешавшихся с дымом; вторая отскочила от подоконника и полетела назад, взорвавшись над самыми головами немцев, изрешетив лица обоих в кашу, нашпигованную осколками, – обезглавленные немцы замерли на мостовой кучами тряпичных останков в сапогах.