Убивая Еву: это случится не завтра - Люк Дженнингс

Линдер выключает люстру; комнату теперь освещают лишь прикроватная лампа и луч проектора. Затем он неторопливо обнажается и, сняв со спинки кровати странный наряд, облачается в него. Это дирндль (традиционное альпийское платье с лифом на шнуровке), белая блузка с буфами на рукавах и передник с оборками. Образ завершают белые гольфы. Вилланель не может разглядеть Линдера целиком, но и того, что видно, достаточно, чтобы оценить, насколько этот костюм ему не идет. Пригнувшись, он вынимает из саквояжа женский парик и пристраивает на голову. Волосы на парике аккуратно завиты и уложены в строгом стиле середины двадцатого века.

Спина и икры пронзительно ноют, но Вилланель продолжает наблюдение, вспоминая слова Петры Фосс.

Он наряжается Евой, б…, Браун.

Линдер возвращается к кейсу в шкафу и достает прямоугольный футляр с фаллоимитатором. Это очень плохая новость, учитывая, что меньше часа назад Вилланель снабдила «Обергруппенфюрер» детонатором с убойным зарядом взрывчатки ФОКС-7. Она собирается было выскочить из чемодана, придушить Линдера голыми руками и вышвырнуть в заснеженную тьму за окном, но тут же отказывается от этой идеи. Ведь тело непременно обнаружат, пусть и не сразу. И потом, каким бы непостижимым и нелогичным это ни казалось, в чемодане она чувствует себя в безопасности. Ей здесь даже нравится.

Линдер вновь включает проектор и, когда на стене начинают мелькать черно-белые кадры, ложится на кровать и надевает наушники-затычки. Несмотря на искажающий картинку угол обзора, Вилланель видит, что показывают Гитлера, пафосно выкрикивающего какие-то слова перед огромной толпой – возможно, в Нюрнберге. Его речь доносится до нее лишь в виде еле слышного шепота из наушников, но она замечает, что кружевной передник на Линдере вскоре начинает подергиваться, как палатка на ветру.

– Oh mein sexy Wolf[44], – бормочет Линдер, тиская себя. – Oh mein Führer. Трахни меня своим большим волчьим schwanz[45]. Мне нужен anschluss[46].

Вилланель зажмуривается, прижимает лоб к коленям, закрывает ладонями уши и открывает рот. Ее шея и плечи трясутся, а сердце бешено колотится.

– Войди в меня, mein Führer!

Воздух лопается, разрывается словно ткань, на стены обрушивается грохот, его мертвая хватка пережимает Вилланель дыхание, поднимает в воздух, переворачивая вверх тормашками. Несколько бесконечных мгновений она чувствует себя в невесомости, но потом – жесткий удар, и чемодан распахивается. Вилланель выкатывается в морозное, звенящее безмолвие, ее легкие напряженно вздымаются, она почти в обмороке от шока. В комнате полумрак; окна во всю стену больше нет, на его месте – лишь пустое черное пространство. Вокруг полно перьев, они кружатся в нахлынувшем горном воздухе. Те, что забрызганы красным, быстро оседают на пол. Одно мягко опускается на щеку Вилланель.

Она с огромным усилием приподнимается на локте. Макс Линдер теперь повсюду. Голова и торс в зашнурованном лифе дирндля отброшены к спинке кровати. Ноги, отдельно от туловища, – с противоположной стороны. Посередине на разодранном пуховом одеяле – переливающееся месиво из крови, кишок и битого стекла от люстры. С потолка на голову Вилланель что-то шлепается. Она рассеянно сбрасывает это с волос; на ощупь похоже на печень. Потолок и стены покрыты глазурью кровавых брызг и кишечно-фекальных крапинок. Правая рука Линдера ладонью вниз лежит в вазе для фруктов.

Вилланель медленно поднимается на ноги и делает пару нетвердых шагов. Смутно ощущая голод, она тянется к банану, но его кожура липкая от крови, и она роняет фрукт на ковер. Глаза ломит от боли, и ей отчаянно, смертельно холодно. Поэтому она вновь ложится, свернувшись, как ребенок, в изножье кровати, а отовсюду падают и капают, сгущаясь, компоненты тела только что убитого ею человека. Она не слышит ни взлома двери, ни воплей и криков. Ей снится, что она лежит, уткнувшись в колени Анны Леоновой. Что она в безопасности, в покое, и Анна гладит ее по волосам.

Мокрый снег бьется в иллюминатор «аэробуса», выруливающего к взлетной полосе. Стюардесса с бесцветными от перекиси водорода волосами вяло проводит инструктаж по безопасности. Жестяные звуки музыки то наплывают, то отступают.

– Я знаю этот отель, – говорит Ланс. – Он на проспекте Мира и просто капец какой огромный. Может, самый большой в России.

– Как думаешь, у них на борту есть алкоголь?

– Ева, это «Аэрофлот». Расслабься.

– Прости, Ланс. У меня были жутко дерьмовые дни. Нико, может, уже ушел.

– Все настолько плохо?

– Да, настолько. И с Венецией уже возник напряг, а в этот раз я даже не могла сказать, куда еду. Он бы слетел с катушек. И хотя ему прекрасно известно, что у нас с тобой ничего… ну, понимаешь…

– Что мы не спим?

– Да, и хотя ему это известно, но все равно то, что я куда-то с кем-то еду…

– Ты сказала, что едешь со мной?

– Знаю, не стоило. Но это лучше, чем ничего не говорить или чем врать, а он потом узнает.

Ланс бросает взгляд на соседа слева, круглоголового персонажа в мешковатой куртке спартаковской красно-белой расцветки, и пожимает плечами.

– Тут нет правильного ответа. Мою бывшую бесило, что я никогда не говорю с ней о работе, а что я мог? Она любила почесать языком с подругами, а после пары рюмок рот у нее вообще не закрывался. У некоторых пар получается так жить, но лишь в какой-то мере.

Ева кивает, но лучше бы она этого не делала. С похмелья и после бессонной ночи она чувствует себя эмоционально раздавленной. Они с Нико не ложились до трех, пили вино, не пьянея, и говорили необратимые слова. В итоге она объявила, что идет спать, а Нико с уязвленной решимостью настоял, что ляжет на диване.

– Не удивляйся, если вернешься оттуда, куда ты там, блин, едешь, а меня не будет, – сказал он, мрачно опираясь на костыли.

– Куда же ты пойдешь?

– А что? Какая разница?

– Просто спрашиваю.

– Не надо спрашивать. Если у меня нет права знать о твоих перемещениях, то и у тебя нет права знать о моих. Так?

– Так.

Она принесла ему одеяла. Он сидел на диване, склонив голову и положив рядом костыли, с видом человека, изгнанного из собственного дома. У Евы сердце кровью обливалось видеть его в таком состоянии, таким погруженным в свою боль, но холодная здравомыслящая часть ее души понимала, что этот бой нужно принять и выиграть. Об отступлении не было и мысли.