Убить, чтобы жить. Польский офицер между советским молотом и нацистской наковальней - Стефан Газел

– Она очень симпатичная. Я же не слепой, и вижу это. Но, Стефан, сейчас не время для любовных приключений. Через несколько дней мы должны уплыть.

– Конечно, я помню. Через несколько дней, – повторил я.

– Что-то не слышу особого энтузиазма в твоем голосе.

– А я и не испытываю никакого энтузиазма.

Сташек что-то проворчал себе под нос, а потом сердито сказал:

– Послушай, Стефан! Мы проделали вместе длинный путь, и мне бы хотелось, чтобы мы вместе добрались до Франции. Если в течение ближайших дней ты не собираешься трогаться с места, я уйду без тебя. Понял?

Мы вернулись в дом и помогли переставить мебель. Приближалось Рождество, и хозяева собирались принимать гостей. Мы еще таскали мебель, когда пришли наши знакомые студенты, которые рассказали, что нашли шестого члена команды и теперь можно плыть в Югославию.

– Стефан, ты единственный из нас, умеющий обращаться с лодкой. Ты должен осмотреть ее, – настаивал Сташек.

Я не хотел убегать, но согласился посмотреть лодку. Убедив хозяина, что надо запастись опилками для посыпания дорожек, мы взяли мешки и пошли на лесопилку. Рядом с навесом находилась плоскодонка, сделанная из нестроганых досок. Издалека она выглядела прилично, но, опасаясь привлечь внимание, я не смог осмотреть ее вблизи.

– Ну, что скажешь? – спросил Сташек.

– Вроде все в порядке, – ответил я, – но если в нее сядет шесть человек, то она слишком осядет.

– Ну и что?

– Как что? Ее захлестнет первая же волна.

– Ну и что будем делать?

– Ничего. Ты готов плыть, если она перевернется?

– Не строй из себя капитана, Стефан. Объясни мне, что требуется от лодки?

– Перевезти нас на ту сторону, как я думаю.

– Эта лодка годится для этого?

– Думаю, что да.

– Отлично! Значит, на ней и поплывем!

Мы осмотрелись и поняли, что на лесопилке не было места, где можно было бы переночевать, а значит, ночью здесь никого не будет. До реки действительно не более четырехсот метров. Ну что ж, все было ясно, и, наполнив мешки опилками, мы следом за хозяином отправились домой. Обратный путь прошел в молчании, и только на подходе к дому старик заметил:

– Будьте осторожны, лодка может дать течь, – и, вздохнув, спросил: – Вы что, собираетесь отплыть до Рождества?

– Нет, мы планируем отправиться во вторую рождественскую ночь, – ответил Сташек. – Югославские пограничники будут отмечать Рождество, и мы незаметно проскользнем на их берег.

Я был сильно удивлен, но не подал виду.

– Толковая мысль, – отозвался старик и больше до самого дома не произнес ни слова.

В этот вечер Маришка с нами не ужинала. Обеспокоенный ее отсутствием, я поинтересовался, не случилось ли чего.

– Сегодня она ужинает с женихом, – объяснила мать. – Утром он уезжает к родителям в Печ встречать Рождество.

Я попытался скрыть, что меня порадовало это известие. После ужина я написал письма родным в Польшу, сообщив, что благополучно прибыл в Венгрию. (После войны я узнал, что они не получили моих писем.) Я видел, как ушел Сташек, а потом заснул сидя за столом, – вероятно, сказалась прошлая бессонная ночь. Хозяин разбудил меня перед тем как лечь спать, и я пошел в нашу комнату. Сташек уже крепко спал. Хозяева, погасив свет, ушли в свою спальню, находившуюся рядом со спальней дочери. Спустя какое-то время я услышал шаги Маришки на улице и бросился вниз, чтобы встретить девушку в дверях дома. Она, казалось, не удивилась, увидев меня. У нее был снег на волосах, холодные с мороза щеки, но теплые губы. Когда я начал целовать ее, то подумал, что несколько минут назад она, наверно, целовалась с Янушем, но тут же отбросил эту мысль. Сейчас я обнимал и целовал ее.

Я принялся нашептывать ей нежные слова, но она приложила палец к моим губам, заставляя замолчать. Взяв меня за руку, она пошла в гостиную. Мы сели на диван и начали целоваться, поначалу нежно, а потом все с большей страстью. Из опасения, что могут проснуться родители и неожиданно войти в гостиную, мы обнимались и целовались, не произнося ни слова.

Две следующие ночи я приходил к Маришке, и несколько часов любви незаметно пробегали в исступленных ласках, а потом она выставляла меня из комнаты. Наступило Рождество. 25 декабря после праздничного ужина мы все отправились к замужней сестре Маришки, жившей по соседству, где уже вовсю шло веселье.

Мы тоже приняли участие в танцах, пели, пили токайское. Маришка смеялась, танцевала, и мы, улучив минутку, когда никто, как мы думали, нас не видел, целовались. Когда я уже собирался уходить, выяснилось, что Маришка остается здесь. Сестра с мужем уезжали на три дня к его родителям, и Маришка оставалась в их доме, чтобы кормить кота и собаку.

– Я вернусь через час, – прошептал я Маришке.

– Нет, Иштван, не приходи, не надо...

– Я вернусь...

Мы пошли с ее родителями домой. Выпитое вино привело старика в хорошее расположение духа, дома он распелся, и я даже пытался вторить ему. Пожелав хозяевам доброй ночи, мы со Сташеком пошли в свою комнату. Он тут же разделся и лег в кровать. Я подождал, пока все заснут, на цыпочках спустился вниз, тихо открыл дверь и вышел в морозную ночь. Сташек видел, как я выходил из комнаты, но ничего не сказал.

Было около трех часов утра. Откуда-то издалека доносилась песня. Залаяла собака. Я шел мимо неосвещенных дворов, приближаясь к заветному дому. Перепрыгнув через забор, я подошел к задней двери, но она оказалась запертой. Я обошел дом, но и здесь дверь была закрыта. Тогда я опять вернулся к задней двери и тихо постучал. Дверь открылась, но Маришка не впустила меня.

– Ты не должен был приходить, Иштван. Тебя могут увидеть.

– Никого нет. Все спят, а я замерз. Потрогай! – Я взял ее руки в свои. Они дрожали.

Я шагнул в дом и закрыл за собой дверь.

– Уходи, Иштван. Ты должен уйти.

В темноте я обнял ее, теплую и дрожащую под легким халатиком. Она не оттолкнула меня, когда я стал ее целовать, и отвечала на поцелуи, бормоча непонятные венгерские и немецкие слова и повторяя между поцелуями мое имя. Я с жадностью целовал ее лицо, губы, волосы. Подхватив Маришку на руки, я пронес ее, натыкаясь в темноте на мебель, через гостиную в спальню и опустил на кровать. Она больше не сопротивлялась, и мир для нас перестал существовать. Ночь была нашей.

Через несколько часов я понял, что пора спуститься на грешную землю. Маришка, перебирая мои волосы, что-то нежно шептала по-венгерски. В тусклом предутреннем свете, проникавшем через разрисованные морозом окна, я любовался ее нежным лицом в обрамлении белокурых волос, легкими волнами сбегавших на голые плечи.

– Что ты сказала, Маришка?

– Ich Hebe dich[19], Иштван.