Убить, чтобы жить. Польский офицер между советским молотом и нацистской наковальней - Стефан Газел

Чем выше мы забирались, тем меньше становилось снега. Задыхаясь от страшного напряжения, мы на четвереньках добрались до вершины и увидели протоптанную в снегу дорожку и полосатый, красно-белый, столб. С трудом преодолев расстояние до столба, спустились с холма, забежали в лес и свалились на землю.

Когда я пришел в себя, Сташек стоял на четвереньках, и снег перед ним был окрашен в красный цвет. У меня все плыло перед глазами, и я смог заговорить только спустя несколько минут.

– Ты ранен, Сташек?

Он покачал головой и показал мне на нос и на грудь. Тут я заметил, что у меня тоже идет носом кровь, и во рту ощущается вкус крови. Горло пересохло, грудь болела. Я зачерпнул ладонью снег и положил в рот, чтобы погасить пылавший в груди огонь. И опять упал в обморок.

Когда я очнулся, то увидел перед лицом ботинки. Ни у меня, ни у Сташека не было такой обуви. Я поднял глаза – передо мной стоял человек в незнакомой форме. Он улыбался. Я попробовал улыбнуться в ответ, но у меня ничего не получилось. Тут я увидел еще одного мужчину в форме, который помогал Сташеку подняться.

– Вы венгры? – спросил я, когда понял, что ко мне вернулась способность говорить.

Один из них кивнул и что-то сказал, но я его не понял. Он поднял меня и, увидев кровь на моем лице и на снегу, покрепче обхватил меня руками. Я показал на свой рот и покашлял. Он понял, что я хотел сказать, и дал мне напиться из фляги. Меня тут же вырвало. С помощью венгерских пограничников мы добрались до пограничного поста, расположенного в небольшой деревушке. Жена командира, говорившая на ломаном польском, накормила нас горячим супом и хлебом с колбасой. Я жадно глотал горячий суп, не замечая, что он обжигает рот. Господи, как давно я не ел горячей пищи! Командир еще знакомился с нашими документами, а мы уже съели все, что приготовила нам его жена. После обеда нас отвели в казарму, мы упали на кровати и проспали, без сновидений и кошмаров, шестнадцать часов кряду. На календаре было 3 декабря 1939 года.

Пока мы спали, еще четверо поляков пересекли границу в том же месте, где и мы. 5 декабря нас, теперь уже шестерых, отвезли на грузовике в Унгвар[13], где располагался сборный пункт для поляков, незаконно перешедших границу.

Мы продрогли до костей, пока по ухабистой дороге в открытом грузовике доехали до Унгвара. На улице было двадцать градусов мороза, и в казармах, где собралось около ста поляков, доставленных с разных пограничных постов, оказалось довольно холодно. Нас накормили горячим супом, и начались допросы.

Мы с нетерпением дожидались, когда нас вызовут; работал только один переводчик, и процедура шла медленно. Наконец подошла наша со Сташеком очередь. Я представился и откровенно рассказал, что мы принимали участие в боевых действиях во время войны в Польше. Позже я понял, что допустил серьезную ошибку. По международному соглашению Венгрия была обязана интернировать таких людей. Гражданских лиц размещали в частных домах и в неохраняемых лагерях, а бывших военнослужащих содержали под охраной в лагерях за колючей проволокой.

Это было для нас неожиданным ударом. Мы убежали из Польши не для того, чтобы в бездействии и скуке провести годы за колючей проволокой, а как можно скорее попасть во Францию и принять участие в войне. Мы пытались привести разумные доводы, но, к сожалению, незнание венгерского языка ставило нас в зависимость от переводчика, а он слишком устал, чтобы вникать в проблемы каждого.

– Все это вы объясните властям в Будапеште, – был его ответ. – Завтра вас отвезут туда.

Ночь мы провели в холодной казарме. Кроватей на всех не хватило, и мы спали на полу. Завтрак, опять горячий суп с хлебом, принесли чуть ли не в середине дня, и мы, недовольные задержкой и бытовыми неудобствами, ворчали по поводу плохой организации. Между нами возникали ссоры по любому, даже самому ничтожному, поводу: за место у единственной печки, кому и сколько взять теплой воды для мытья. Кто-то стал собирать подписи под петицией.

Спустя много лет я, вспоминая время, когда был беженцем в чужой стране, со всей очевидностью понял, какими мы были неблагодарными людьми. Мы требовали улучшения условий содержания, питания и медицинской помощи. Нас раздражало отсутствие взаимопонимания. Самые незначительные задержки, бытовые неудобства вызывали с нашей стороны взрыв негодования. Побег из своей страны, как правило, был сопряжен с невероятными трудностями и лишениями, но мы лелеяли надежду, что стоит пересечь границу, и мы окажется в раю, где нас ждут с нетерпением. Подсознательно мы даже ждали каких-то наград за проявленное мужество. Мы ожидали похвал, а нас встречали усталые чиновники, имевшие дело с сотнями нам подобных. Мы надеялись встретить сочувствие и понимание, а здесь самый простой вопрос превращался в неразрешимую проблему. Мы даже стали испытывать некую невысказанную обиду на своих невольных хозяев за то, что они не хотят оценить наши мучения и воздать должное нашей отваге.

Венгерские власти в Унгаре разделили нас на две группы. В одну входили гражданские лица, а в другую те, кто принимал участие в военных действиях. Вторую группу под охраной повезли на поезде в Будапешт, а тех, кто вошел в первую, на грузовиках, без охраны, отвезли в ближайшую деревню и разместили в частных домах.

Мы обратили внимание, что в первую группу попали люди, ранее представившиеся нам как кадровые офицеры.

– Что, черт возьми, они делают среди гражданских? – спросил я Сташека.

– То, что должны были сделать мы все, – ответил кто-то. – Они намного быстрее нас окажутся во Франции. Приходится признать, что у нас, в отличие от них, просто не хватило сообразительности.

– Я бы никогда до этого не додумался, – согласился я.

– Теперь у тебя будет много времени на раздумья... в лагере для интернированных, за колючей проволокой, – усмехнувшись, ответил мой собеседник.

По прибытии в Будапешт нас пересадили из вагона в грузовики и привезли в здание, удивительно напоминавшее хорошо охраняемую тюрьму. Это была крепость, расположенная на горе Геллерт[14], откуда открывался вид на город и на Дунай.

Грузовики заехали во внутренний двор. Ворота закрылись. Окоченевшие от холода, мы спрыгнули на землю.

– Ну что ж, поздравляю. Мы опять в тюрьме, – прозвучал чей-то голос.

Это и была тюрьма. С нас сняли отпечатки пальцев и отвели на допрос, который длился несколько часов. Затем разделили на группы по пять человек.

Нас со Сташеком и еще тремя из нашей группы поместили в камеру, где уже было четырнадцать польских беженцев. Мы осмотрелись, но не увидели знакомых лиц. Представились. В первую очередь нас интересовали условия содержания.