Избранник ада - Николай Норд

Ждать мне пришлось недолго: обитая рейкой дверь, с черной, стеклянной табличкой и надписью золотыми буквами: «Служебный вход», распахнулась, предъявив мне влюбленную продавщицу, с бутылкой перцовки в одной руке и трехлитровой банкой пива – в подмышке другой. В глаза, в первую очередь, почему-то бросилась Валюхина обувь: ее относительно небольшие ступни, по сравнению с общими телесными габаритами, были обуты в мужские сандалии сорок восьмого размера – видимо, женской подходящей обувки в наших магазинах для нее не находилось. И, вообще, – вблизи она показалась мне еще большей великаншей. Я и сам не маленького роста – под метр девяносто, но она была чуть ли не на голову выше меня и имела не менее двух центнеров живого веса.

Девица забрала мою пустую банку, а в сетку аккуратно уложила, принесенные ею товары, не забыв при этом содрать с меня пятерку: как говориться, любовь любовью, а торговля – торговлей. Но сразу мне слинять не удалось, она схватила меня за руку и спросила:

– А как тебя зовут-то?

– Миколка, – почему-то, по-украински и уменьшительно переиначил я свое имя – так в детстве меня звала мама, полтавская хохлушка. И ответил я таким образом, видимо, чувствуя какой-то неподотчетный страх перед этой крутой бабенцией, будто тебя выпихивают вниз с самолета, забыв одеть парашют.

– А меня – Валюха… Валя, – поправилась она. – Миколка, ты не тушуйся, вечером с собой ничо не бери. Я все сама приготовлю: и закусь и выпивку. И тюфячок у нас в подсобке мягонький, хороший, я его свеженькой простыночкой застелю. Годится?

– Да, все путем!

– Ой, дай я тебя, Миколка, поцелую!

Валюха сграбастала меня в свои объятия, и я утонул в этой необъятной, пышущей томным жаром, массе, как ребенок, которого собрался положить на лопатки борец сумо, а мои губы наглухо залепил ее поцелуй, словно горячий, только что после выпечки, расстегай. Ее лапищи стиснули меня так крепко, что я, как говорится, не мог ни вздохнуть – ни… И эта пытка, казалось, продолжалась едва ль не вечность. И если бы я не был тренированным спортсменом, то, по окончании сего действа, из объятий девицы мог бы выпасть бездыханный труп.

Наконец, испытание на профпригодность окончилась, меня выпустили, и я смог судорожно вдохнуть свежего воздуха, будто замешкавшийся ныряльщик за жемчугом, вынырнувший с двадцатиметровой глубины.

– Ладно, иди уж, чертяка ты этакий! – елейно проворковала счастливая Валюха и, развернув меня на сто восемьдесят градусов, словно покладистого Буратино, по-свойски хлопнула мне по заднице своей, похожей на лопату, пятерней, будто провожая на поиски золотых дукатов на Поле Чудес, которые я должен непременно к вечеру ей принести.

Этот ее ласковый шлепок был, скорее, похож на пинок коленом под зад. Он придал мне первоначальное приличное ускорение, такое, что я довольно быстро ретировался восвояси, размышляя о том, что один наш русский знаменитый картежник далеко не ошибался, утверждая, что есть еще женщины в сибирских селеньях, которые на полном скаку не только коня остановят, но и средних размеров паровоз.

Вообще-то, милый читатель, внутренне я понимал, что девица из сельпо была, на самом деле, довольно пригожа собой, и описал я ее с некоторой долей субъективного скептицизма именно потому, что с грустью осознавал, что не в коня корм.

Что ж, человек слаб, особенно, если этот человек, так сказать, – мужчина…

…Василия я увидел издалека. Он стоял у калитки и из-под руки вглядывался в далекую перспективу улицы, по которой я шел. Заприметив меня с долгожданной ношей, он стал нетерпеливо потирать руки. Когда я приблизился, он широко распахнул калитку и радостно воскликнул:

– О-о, перцовочка – зашибись! А я тут Нюрку в школу на вторую смену провожал. Вот, смотрел ей вслед.

– Так, вроде, школа у вас на том краю деревни. Я когда тут ходил, совсем в другой стороне ее видел.

– Правда? – Василий озадаченно почесал затылок. – А кому ж я тогда вслед-то смотрел?

– Да ладно, не бери в голову, пойдем.

– И то, дело.

Мы прошли во двор.

– А я тут, земеля, время-то даром не терял, все для надоя приготовил, – воодушевленный грядущей выпивкой, забалабонил Вася. – Пойдем в сарай, глянешь.

В сарае я обнаружил бедолагу-козла, стоящего всеми четырьмя ногами в корыте. При этом передняя и задняя его ноги с одной стороны, были накрепко привязаны к стойлу, а перед ним стояла большая алюминиевая то ли миска, то ли таз. Вид его был прегрустным.

– Ну, как тебе, Колек? Теперь надой не убежит. Щас пива дадим, пусть переваривает.

Вася забрал у меня банку с пивом.

– Ну, что, Чертяка, пивка хлебнешь? – обратился он к животному.

Козел благодарно посмотрел на нас умным взглядом, весело взблеял и даже попытался встать на задние ноги, но путы не позволили ему выразить всю полноту охвативших его чувств. Василий же, тем временем, сам приложился к банке и, только отпив с пол литра блаженной влаги, стал переливать ее в тазик. Козел, не дожидаясь, пока Вася сольет все содержимое, начал нетерпеливо отпихивать его руки бородатой мордой и с наслаждением принялся лакать пиво.

– Ну, все, пусть пьет скотина круторогая, через полчасика будет тебе надой, Колек. Люблю я его, Черта рогатого. Он у меня знатный производитель, вся деревня к нему козочек водит. Выручает – по трояку за случку беру! Ладно, давай-ка пока – в хату, похмелимся да побалакаем за жисть.

Минуя сени, заставленные ведрами, граблями, лопатами, самодельными, из лозы, удочками, старой обувью и прочим хламом, и согнувшись чуть ли не пополам, чтобы не зацепить головой о дверной косяк, я прошел в развалюшку вслед за хозяином.

Хатка, сама по себе, была низенькой, явно довоенной постройки, и моя голова едва не подпирала потолок. Я даже осмелился предположить, что советская власть, напрочь искоренившая трудовое кулачество и настроившая вот такие курятники, рассчитывала, видимо, в неопределенном грядущем, вместо ленивой и пьянствующей, оставшейся после раскулачивания голытьбы, заселить местную территории вьетнамцами, имеющими врожденную, непреодолимую любовь к сельскому хозяйству. А что? – они такие маленькие, такие неприхотливые, такие дисциплинированные…

Изнутри домик был оштукатурен и выбелен, но давно, поскольку штукатурка кое-где пооблупилась, обнажив прибитую к деревянным стенам решетку реек, известь почернела, а в верхних углах потолка поселилась многослойная паутина. Хатка состояла из двух смежных комнат – паравозиком. Но первая, скорее всего, была ею только по совместительству, из-за малометражности жилой площади сего древнего и ветхого сооружения, а, вообще-то, больше служила кухней.

В ней располагались печь, с полатями, железным настилом перед ней и жестяным тазом с углем. За печкой – топчан, с ворохом разноцветного, засаленного тряпья на нем – то ли одеяла, то ли матрасы. Дощатый, без скатерти стол, расположился у маленького, без занавесок, мутного окошка, сквозь которое едва-едва просачивался дневной свет. Над столом и окошком нависала некрашеная самодельная полочка, с нехитрым набором посуды – железные миски, тарелки, кружки – кое-что из этой утвари было уже с оббитой краской, с железными ранками; стояли и несколько граненых стаканов.