Избранник ада - Николай Норд

Я тебе ее открою, Колек, потому как ты не из нашей деревни, никому тут не растреплешь, да и парень ты свойский. Только, Колек, никому ни гу-гу! Идет? – повернувшись ко мне всем корпусом и испытывающе глядя в глаза, словно прошивая меня насквозь своими, сказал Василий.

– Ну, Вася, ты за кого меня держишь!? Могила! – заверил я морячка.

– Верю, Колек. Тебе – верю. Подливай, давай!

Я булькнул Васе в стакан. Василий проглотил очередную порцию перцовки и продолжил:

– Так вот, два года назад, в июне, у нас тут сильная гроза была. Землю от громов сотрясало, как от бомбежек. А Витек в ту ночь спал не дома, а в сарае на сене, где они корову держали. Проснулся оттого, что крыша течь дала, Витек мокнуть стал, ну и решил домой идти досыпать. И вот, открыл он дверцу сарая и видит, как Валюха, в одной исподней рубахе, босая, простоволосая – как с кровати встала – выходит из дома и идет под дождем к калитке. Но не обычно идет, а как не своя, как во сне лунатик, как-то механически переступает, будто ее кто-то за руку ведет спящую – у нее и рука одна была приподнята. И ливень ей нипочем. Молния полыхнула, и Витек увидел, что глаза у нее неподвижные, прямо вдаль смотрят, как у слепой. Витек окликнул сеструху – раз, да другой, да куда там, вроде как не слышала она ничо и упорола – на улицу. Витек – шасть, за ней, решил подглядеть – куда она может ночью зарулить, думал, может, хахаля нашла себе где?

Тут, внезапно, и дождь кончился. Луна полная выглянула, ему сестру хорошо видно стало – рубаха еейная белая была, да и ночи в июне светлые. Вот идет он за ней метрах в двадцати, а она все не оглядывалась, ровно так ступает, как кукла заведенная, и рука все приподнятая. Собаки на них из-за заборов лаять начали, повылезли из конур на ночных проходимцев. А ей все нипочем – идет и идет себе. Вот до мостика дошли, вот за деревню вышли, по полю идут по тропке, что на кладбище наше идет. Ты, Колек, не был на кладбище-то нашем?

– Был, но так – мимоходом.

– У, знатное кладбище! Там уже двести лет, как хоронят, с той поры, как деревня наша стала тут. Это щас не хоронят, потому как объявили нас в городскую черту. А там и купцы, и попы и люди знатные лежат. Мраморные памятники, склепы, как в самом Питере – я был там, когда в Морфлоте служил. Потому ответственно сравнить могу…

– Да ладно, я потом зайду, осмотрю ваше кладбище внимательно. Ты дальше лучше рассказывай, – я опять булькнул Васе чуток перцовки в стакан, сам-то я за все время наших посиделок и пятидесяти грамм не выпил, так что в бутылке оставалось.

Вася не отказался, выпил и продолжил рассказ, не закусывая такую малость снадобья, только занюхал горбушкой:

– И вот, видит Витек, как из-за дерев на кладбище вышло навстречу Валюхе страшилище – волосатое, огромадное. Витек говорил, что оно было как чудище из мультиков про Аленький Цветочек. Лешак, одним словом. Ну, пацан спрятался за могильный камень, страшно ему было, морозяка по телу пошла, поджилки затряслись, да любопытство пересилило: чо же дальше-то будет? А чудище стало на тропе, руки расставило, мычит так негромко, ласково даже. Валюха к нему подошла, на грудь ему припала, а чудище ее обнимает, гладит. Ну, думает Витек, – никак с лешаком Валюха спуталась. Прижалась к нему, а сама ему и до плеча не достает, такая бабища, а рядом с ним – что девчушка: вот какой огромадный был!

– Ну, а дальше-то что? – нетерпеливо спросил я у, сделавшего паузу, Василия.

– Ну, чо – чо? Поставил лешак Валюху раком, да и отоварил. Витек-то про пенис-клитор уже все понимал – в школе изучали про осеменение, да дружки рассказывали про любовные науки, – Вася опять примолк, раскуривая потухшую самокрутку, а я поразился знанию Василия столь неординарных культурных слов.

– Ну, там стоко крику, стонов было, на целый Содом хватило – выдохнув дыма, продолжил Василий. – Ну, а потом лешак отпустил ее, и она побежала домой, да странно как-то: вперевалку, как утка, ноги нароскаряку держала, шажками мелкими какими-то. Да и не мудрено: он ей, видать, такой хрен зашпандорил, что у коня твово.

Ну вот, пробежала она мимо Витька, а тот тоже рад бы сбежать, да ноги от страха к земле приросли. А тут еще чудище по тропке в его направлении двинулось. Витек в полынь упал – спрятался – лежит, думал лешак мимо пройдет, а и не заметил Витек, что его ступни в кедах на тропке остались – торчат из полыни на дороге. Конечно, лешак его ноги приметил: полнолуние было, а у кед – подошва белая, широкая. Остановился, навис над Витьком, тот и обмочился с перепугу, ну, думает, порвет его леший щас, как промокашку.

А тот постоял, посмотрел на Витька, ноздрями поводил широкими – принюхивался, видать, к пацану. Потом ухнул негромко, как филин, повернулся и ушел куда-то за могилы, скрылся. Ну, Витек тут отошел от перепуга свово и кинулся наутек – до самой хаты без оглядки бежал. Домой забег, лег спать, но слышал, как в другой комнате – там свет горел за дверной шторой – Валюха стонала и о чем-то с матерью вполголоса переговаривалась.

А поутрянке мать привела с собой бабку-знахарку – Бормочиху, ее так зовут, потому как она все время чо-то бормочет себе под нос непонятное. Бормочиха у нас на отшибе живет, старая уже клюшка, еще при царе родилась. Так эта Бормочиха – кому аборт сделает, кому рожу заговорит, но деньги за ворожбу в жисть не возьмет – продуктами отоваривается. Чо она там с Валюхой делала – Витек не знает, но потом еще врач приходил, синяки на теле ему Валюха показывала, он ей больничный и выписал. Короче, отлежалась Валюха дома с недельку, да опять работать в психушке стала. Ну, а потом живот попер в рост, куда его спрячешь? А народ в догадках терялся: где такой мужик нашелся, что Валюху смог обрюхатить? Сама-то молчала в тряпочку, ну и Витек, знамо дело, никому ни гу-гу, чтобы не позорить сеструху.

Ну, ладно, пришел срок – в роддом увезли куда-то в Соцгород. Вернулась нескоро – недели через две, но одна, без ребеночка, сказала, мол, помер при родах. А чего ж тогда ее там стоко держали, спрашивается? Что-то тут не то было, но никто ничего не знал. А Витек знал, он разговоры матери с Валюхой подслушивал, поелику ему было страсть как интересно выведать: кто же родился?

И выходило, с его слов, такая история. Родила она мальчика, да не простого, а – о-го-го! – весом восемь кило, с какими-то там граммами, волосатого всего. Знамо – лешачок. Но врачи-то, не знали тово, ей сказали, что у мальчика, вроде, – атавизма какая-то. Потом понаехали туда какие-то профессора и академики, некоторые были в военных брюках – из-под халатов видать было. Чем-то ее там обкололи, что-то там выведали, забрали в Москву на какие-то там обследования да эксперименты. На отдельном военном самолете увозили! О как! А после всех этих опытов, ребеночка от нее забрали – для изучения наукой, но не задаром. Положили Валюхе на сберкнижку неслыханные деньжищи – аж десять тысяч рублев! Ты понял!? Слышь, Колек, я б за такие деньги, сам бы кого хошь родил – хоть бекаса. Еще она просилась, чтоб ее директором нашего сельпо поставили, но ей сказали, что образования у нее нет подходящего, но место продавца обещали. Вот она с тех пор продавцом-то и работает, а на деньги со сберкнижки – новый дом себе отгрохала. Но с нее еще и подписку взяли – о неразглашении государственной тайны. И легенду ту Валюхе придумали: ребеночек, мол, родился обыкновенный, но слабый, помер вскорости. А потом эти ученые, или кто еще там, сюда приезжали, заставляли Валюху ночью на кладбище ходить, а сами там засаду устраивали. Только лешак, то ли чуял чо, то ли еще чево там, но при них не появлялся.