Приют гнева и снов - Карен Коулс

Глупо пытаться быть милой. Мне это не идет, зато у меня темнеет в глазах и болит горло, а еще я теперь в другом конце комнаты, далеко от своего места. Я просто стою и смотрю, не зная, как мне вернуться к себе.

– Развернись, – шепчу я себе. – Просто развернись.

И я разворачиваюсь, это оказалось проще, чем я думала. Шаг за шагом – и вот я уже преодолела полкомнаты, я стою в центре галереи на всеобщем обозрении. Если я сосредоточусь на своей цели и перестану думать об остальных, все будет в порядке, да и к тому же я почти добралась, осталось чуть-чуть – и вдруг огромная женщина садится на мое место.

– Это мой стул, – говорю я.

Она поднимает взгляд. Эти поросячьи глаза мне кого-то напоминают.

– Мне нужен мой стул.

И комната вдруг начинает плыть, двигаться то в одну, то в другую сторону, шататься и раскачиваться.

Кто-то подхватывает меня под локоть.

– Успокойтесь. Садитесь сюда. Садитесь.

Это капеллан. Его хватка сильнее, чем я ожидала от такого слабого на вид мужчины, но мужчины всегда сильны, когда им это нужно, когда они хотят заставить тебя сделать что-то.

Я сажусь не потому, что мне сказали сесть, а потому, что мне кажется, я упаду, если не сделаю этого, и выставлю себя на посмешище, или еще книга откроется на той самой странице.

– Вот так, – говорит капеллан. – Так лучше, правда?

Правда? Лучше, чем что? Наверное, лучше, чем лежать, растянувшись на полу. Да, в таком случае он прав.

Не стоило и пытаться завести друга. Даже пытаться глупо. Я не могу позволить себе испытывать симпатию к кому-нибудь, заботиться о ком-нибудь. Мне и о себе-то трудно заботиться.

Дверь открывается, и входит Уомак. Он смотрит по сторонам, изучая лица. Я не свожу взгляда с коленей, жду, когда коричневые туфли сами войдут в поле зрения. Конечно же, они направляются прямо ко мне.

– Мне сказали, что ваше поведение значительно улучшилось, Мэри, – говорит он. – Вижу, вы стали спокойнее.

– Я бы стала еще спокойнее, если бы могла выходить на прогулки, – отвечаю я. – Быть взаперти вредно для здоровья.

Он садится рядом со мной. Он не должен сидеть так близко, чтобы я чувствовала его запах, идущее от него тепло.

Он откашливается.

– Больше всего на свете мне хотелось бы предоставить всем моим пациентам свободно гулять по территории. – От этого сочувственного голоса у меня мурашки. – Однако мы оба знаем, что вы можете сделать, если дать вам такую возможность.

– Я бы вздохнула свободно, наслаждалась бы свежим воздухом, запахом травы, деревьев и воды.

– Как раз здесь и кроется опасность, – не соглашается он. – Я не буду рисковать жизнями ни пациентов, ни санитаров, которым придется нырять за ними.

Напускная озабоченность развеивается, его слова становятся отрывистыми. Его руки лежат на коленях. Короткие мужские руки с пальцами-обрубками. – Итак, – продолжает он изменившимся, непринужденным тоном, – как много вы вспомнили о своем прошлом?

Его ногти грязные и слишком длинные.

– Что именно вы вспомнили? – Его указательный палец раздраженно отбивает дробь по колену.

Я пожимаю плечами.

– Ничего.

Он хрюкает, как свинья.

– Эти ваши воспоминания не могут быть правдой, – возражает он. – Такая, как вы, не может заниматься наукой.

Такая, как я? Сумасшедшая? Уродливая? Опасная? Он не уточняет.

– Таким девушкам, как вы, свойственно воображать себя умными и привлекательными, хотя, откровенно говоря, они такими не являются.

Я встречаюсь с ним взглядом и не опускаю глаз, пока наконец их не отводит он.

– Ничего постыдного в таких мечтах нет, Мэри. Мы все ими грешим. Но вот когда мы подменяем ими истину, начинаются проблемы. – Он поднимается. – Боюсь, мы никогда не сможем вас выписать. Вам следует смириться со своей судьбой и быть благодарной за то, что у вас есть.

Благодарной? За это? Мой разум лихорадочно пытается сформулировать какой-нибудь подходящий ответ, но доктор уже удаляется, и единственное, что я могу сделать – это рассмеяться. Когда он слышит мой смех, его шаг замедляется.

Какой-то пациент окликает его с другого конца комнаты.

– Доктор, доктор! – кричит она, протягивая ему руки, умоляя его. – Доктор, пожалуйста!

Какое же облегчение, что он ушел. У меня даже кружится голова.

Глава 22

Свет уже погасили. Я сижу на кровати и смотрю в ночное небо. Из головы все не идут слова Уомака. Может быть, я действительно заблуждаюсь, а мои «воспоминания» лишь выдуманные мной же истории. Но Диамант верит мне, а он лучший доктор, чем Уомак. К тому же если бы я и выдумала себе любовника, вряд ли у него были бы обкусанные ногти, он бы не дрожал постоянно и не жил в таком страхе, и, наконец, не предал бы меня. Нет, он был бы сильным, верным и храбрым, он был бы совершенно не похож на Гарри.

Не стоит так много думать о нем, ни к чему хорошему это не приведет. Нужно забыть его, оставить в прошлом. Но что же мне делать теперь? Как мне выбраться отсюда, не имея прошлого? Мне страшно, я не могу пойти на такой риск – вдруг я вернусь туда и увижу их вместе. Но это небытие просто невыносимо. Диамант говорит, что это все не более чем отголосок застарелого горя. Это скоро пройдет, говорит он, унесет с собой мое безумие, но боль не проходит, не ослабевает.

Может быть, если я перестану избегать собственных воспоминаний, перенесу их на бумагу, снова прочувствую эту ярость, боль, предательство, то этот мягкий тошнотворный ужас, с которым я просыпаюсь и засыпаю, наконец уйдет.

Подношу карандаш к бумаге и вижу себя у подножия той лестницы. Кого-то рвет снова и снова. Это я – в том доме. Рвет меня.

Я обхватываю себя руками, чтобы не закричать. Он любит ее – в этот самый момент и точно так же, как любил меня, шепчет ласковые слова, целует в шею. Я не вижу ничего, кроме их переплетенных тел. Я вот-вот сойду с ума от одной мысли об этом. Все идет кругом – дом, мир, моя жизнь. Спотыкаясь, я пересекаю прихожую и попадаю в кухню, поднимаюсь по лестнице к себе. Не позволю им видеть меня такой, видеть мою слабость и боль. Как же я глупа, что считала себя любимой. Все нежные слова, которые он говорил мне, не значили ничего. Наверное, те слезы, которые он выплакал на моем плече, тоже были притворством. Мне казалось, я знаю его, но этот Гарри –