Поцелуй мамонта - Ярослав Полуэктов

она на бесплатных вакансиях — залезши в Михейшину голову, ничего не поняла бы там. И вообще многого из того, что намотал на ус её внучок, сроду не слыхивала. И сильно бы удивилась изменившимся питерским нравам.

— Писатель ты наш. Сыщик. Лучше бы ЧЕЛОВЕЧКАМИ поиграл.

Горе, горе Михейше! Чтоб бабушку переклинило! Не вовремя вспомнила пластилиновых человечков. Могла бы про Михейшину филателию рассказать.

Ещё лучше, если бы бабка про это не напоминала вовсе.

Это сердечная боль и тайна для непосвящённых, недоступная для однолетков и, тем более, для Михейшиного начальства.

Своего рода, человечки — это хобби с детства, с которым Михейша не смог вот так вот запросто распрощаться. Много сил и пластилина было загублено в своё время.

Выбрасывать такое богатство, свой фантазийный мир, историю пластилиновых королевств и княжеств, империй и вольных городов, сотни отличившихся рыцарей, их жён и невест, всех, поголовно попавших в Михейшины клешневидные летописи, — это вышло бы сердечной болью, также бы почиталось кощунством и сущей гуманной аномалией.

Михейша тут хмурился и отмалчивался. Взрослый он уже для Пластилиновых Человечков!

2

Человечков по внучиковой затаённой и неозвучиваемой просьбе — мольбе, граничащей со смертельной карой за ослушание, бабушка не выкидывала и всемерно защищала их перед остальными домочадцами вовсе не от страха возмездия, а от безграничной любви к Михейше.

Хранились долго разукрашенные и отменно вооружённые нью — джорские пластилины с немощными коротышечными ножками в виде загнутых и расплюснутых огромных ступней (для удобства вертикального стояния), с ручками, имеющими только по одному большому пальцу (для приноровления к обхвату рукоятей мечей и сабель, для держания секир и копий).

Квартировали они в трёх немалых коробках, рассортированных по странам и видам войск, в полной корреспонденции с Михейшиными «Летописями».

3

Иной раз, едва заметно с улицы, загоралась тусклая лампа. Взрослый уже для таких дел, с горящим взором преступника, Михейша по — детски торопливо развязывал тесёмки и срывал с картонных хранилищ крышки. Потом долго ворошился внутри, перебирал что — то и, наконец, вынимал оттуда наиболее соскучившихся по Михейше обитателей.

Называя их имена, чуть ли не целуя взасос, откладывал в сторонку и брался за следующих.

Расставлял в боевые позиции.

Находил стеклянную трубку и расстреливал своих любимцев иглой с поршнем на конце.

Смертельность или степень ранения определяла игральная кость. Покрикивал при умелом попадании. Целкость была в силе! Целкость была в моде.

(Сейчас сказали бы: «в тренде»).

В то время целкость имела спрос!

(Ой! Чёрт! На ум Михейше приходит другое значение).

…Потом, как хирург, заглаживал отверстия. Это ли не настоящая любовь к человечеству?

Это происходило только в те жуткие ночи, когда за окном гремела гроза или, продавливая крышу, лил проливной дождь, когда в доме, накрывшись с головой одеялами, спали и стар и млад, а приведения только лишь просыпались, позёвывая от нежелания исполнять доверенную предками службу.

Бесполые Призраки поглядывали в зеркала и, находя себя симпатичными, всё — таки искажали себя, перекрашивая в сурьмяные цвета прозрачные и томные свои лица.

Потом натягивали на дымчатые ноги твёрдую обувку и шнуровали её, полновесную, чтобы не слетали, — чтобы топать не безвесными ступнями, а тяжестью башмаков, производящих подлинные уродливые скрипы.

Чтобы копить — нагуливать трепеты по чердакам.

Чтобы копились в детских мозгах страшные истории. Чтобы записывали их в своих детских тетрадках чудаковатые мальчики и девочки Полиевктовы, готовя себя к гениальным актрисам, писательницам, художницам, сыщикам.

4

— А не ты ли, дружок, мой розовый камень в Человечкину казну изъял, — посмеивалась добрейшей души бабка. Она свои украшения не прятала. Откровенно хранила их — в хрустальной зеленоватой вазе, на центральном, на самом видном участке спального комода. Ваза приподнята на кружевную из чёрной проволоки подставку. В зеркале отражалась вторая сторона вазочки.

Так что, по большому счёту, и вазочек, и розовых камней было по две штуки — натуральных и зазеркальных.

Следовательно, если принимать во внимание свойства зазеркалья, от исчезновения одной в целом не убудет.

Бабушкин комод, согласно летописным картам, назывался вовсе не Комодом, — бери выше! Он входил в состав Коммодских островов на правах всех Коммодов, раскиданных по плоской стране «Нижатэ».

Ближе к облакам, это если по — нашему, — а если по — ихнему, то, стоя вверх ногами на Блотсах и Ынетсах, — располагалась Верхняя страна.

То была часть света Выжатэ.

Соединены страны и части света между собой особым промежуточным пространством с мексиканским именем Ацинтсела, охраняемым в равной степени как специализированными Дьяволами, так и Богами Человечкиными.

Чтобы попасть из одной страны в другую, надо было победить Дьявольских чертей и ублажить Всех Богов в лице главного бога Михоя, а также уметь вовремя, то есть в середине пути по Ацинтсела', переворачиваться на сто восемьдесят градусов. Иначе можно было после побед над дьяволами прийти в противоположную страну на голове и, вдобавок, вывернутыми наизнанку.

Этот приём, сходный по мощи разве что только с обычной реинкарнацией, у них — у Человечков — назывался священным процессом «Toroverepison». Для того, чтобы переместиться по Ацинтсела, надо было знать правильный и единственный пароль, либо иметь много денег. Что проще?

Кто — то может и не поверит в существование вместо тяготения силы отталкивания, причём в сто крат более мощнейшего, но в Михейшином случае так оно и было.

Человечкина Планета MOD, собственно говоря, не была круглой, как принято у людей, а напоминала чистый куб, причём вся духовная и физическая жизнь происходила не снаружи, как на нормальных планетах, а на внутренних гранях куба.

А центр куба не притягивал, как бы мог подумать человек обыкновенного мира, а отталкивал от себя. По ту сторону Ынетсов был вовсе не мягкий и прозрачный космос, а вечная твердь.

Не было нужды интересоваться твердью, потому, что в ней не болтались дурацкие и ненужные звезды, и не дырявили твердь червяки, и не вкапывались в неё для сна и спряток наземные твари.

Твердь была настоящей и непроницаемой как золотая оболочка планеты, под пустотами которой жил и лепил из глины людей Бог Атлантов. Лепил атлантический Бог до тех пор, пока золото на планете не кончилось. А кончилось — и умчал Бог Атлантов в неизвестное созвездие, не оставив земляному человечеству шансов.

На Михейшиной планете настоящего золота не было, да он и не претендовал.

А пластилина было завались: лепи людей, не отходя от кассы.

Твердь была полновесной: кирпичной и деревянной.

Окна не в счёт: Бог Михейша их будто не замечал. Что в этом хорошего. Ведь окна олицетворяли Ужасный Космос. А бед и без