Обойма ненависти - Алексей Макеев

Оксана могла вернуться вечером, днем. Она могла позвать его прямо из прихожей. И когда он выходил из мастерской с испачканными красками руками, раздраженный и хмурый, когда он видел ее блестящие глаза и призывную улыбку, его вновь и вновь захлестывало волной животной страсти. Потому что Оксана хватала его, впивалась в губы страстным влажным поцелуем, разжимала его губы своим языком. Ее горячие и призывные руки лезли ему в штаны, и он тут же терял голову. А Оксана, дыша с хрипом и стоном, требовала, умоляла, чтобы он овладел ею тут же, в прихожей. И все происходило грубо, как в подворотне. Оксана материлась, как грузчик, и в матерных терминах просила трахнуть ее. В таких же выражениях она описывала, как она этого хочет, как это он должен сделать. И Антон делал. Он срывал с нее футболку или блузку, задирал юбку, зачастую рвал в клочья колготки или трусики. Он грубо, по-скотски разворачивал ее спиной к себе, рывком наклонял и буквально насиловал прямо в прихожей. И потом, когда все заканчивалось, долго стоял, опершись руками о стену, осмысливая то, что произошло. А Оксана сидела на полу полуголая, с закрытыми глазами и плакала.

Она могла проснуться под утро и требовать этого. Точнее, не требовать, а доводить Антона до возбуждения. Он просыпался от того, что ее рука была в его трусах. Спросонок возбуждение накатывало мгновенно. Он, еще до конца не проснувшись, уже ощущал, как Оксана тяжело дышит. Глаза ее были закрыты, может, она еще и не проснулась до конца. И в эти минуты она была беззащитна, как девственница. Она стонала, скулила, стыдливо отворачивала лицо, но ее руки впивались ему в спину, царапали ногтями…

Они никогда не говорили о сексе, никогда его не обсуждали. С того самого первого раза, когда Оксана отдалась малознакомому Антону Филиппову на свадьбе у Лукьянова, затащив его в темный пустой павильон загородного клуба. И после первого раза, когда он, довольный, удовлетворенный, попытался осыпать ее нежными шептаниями, она зажала ему рот рукой и приказала замолчать. Именно приказала.

Антон долго скрывал от себя самого, что его личность утеряна давно и окончательно. Он ждал, жаждал секса с Оксаной, но это происходило нечасто. Бурно, странно, но нечасто. И он ждал этого, бесился, изводил себя сомнениями и самобичеваниями, но ничего не хотел менять. Главной в семье была Оксана, так получилось само собой. Того, что зарабатывал Антон как художник, не хватало практически ни на что. Что-то существенное он получал вообще крайне редко, на больших заказах. И тогда Оксана вела его по магазинам или на свой Черкизовский. И Антону покупали либо новый свитер, либо джинсы, либо летние легкие брюки. На все остальное зарабатывала Оксана.

Если Антон начинал об этом думать, то чувствовал себя униженным. Если он начинал думать о сексе с женой, то тоже начинал чувствовать себя униженным. Не меньшее унижение ему доставляло и то, что его творчество редко у кого вызывало хотя бы одобрение. И у Антона появлялось ощущение, что его все используют. Используют собственники выставочных салонов или организаторы выставок, чтобы подчеркнуть достоинство тех или иных художников на его фоне. Использует жена для секса. Когда это нужно ей, а не ему. И тогда казалось, что его использует и Мишка. Использует для самоутверждения, для того, чтобы в своих глазах подчеркнуть собственную значимость. И Антон Филиппов замыкался в себе, сутками не выходил из мастерской. Если бы он мог, то бился бы в истерике, но не мог. Он мог только сидеть, зажав голову руками и стиснув зубы. Иногда он был готов убить кого-нибудь из тех, кто так цинично размазал его жизнь. Как плевок ботинком на асфальте. Или кого-то из тех, кто живет, радуется жизни и смотрит мимо него или сквозь него. Кого-то из тех, у кого жизнь удалась и кому наплевать на то, что рядом ходит, мучается, страдает от безысходности Антон Филиппов.

* * *

– Товарищ полковник, – голос стажера был артистически серьезен, прямо как в шпионском детективе. – Объект Лукьянов встретился в кафе с объектом Красавиной. Позиция удобная, веду запись разговора.

Созданные Гуровым группы наружного наблюдения из курсантов-стажеров работали хорошо, только больно увлекались театральностью. В МУРе их снабдили аппаратурой для скрытой кинофотосъемки и аппаратурой для аудиозаписи на большом расстоянии с направленным микрофоном. Группа, наблюдавшая за Красавиной, сейчас застукала Лукьянова на встрече с любовницей.

– После окончания встречи наблюдение за Красавиной продолжать, – приказал Гуров. – А один с записью срочно на Петровку.

Через час запись была доставлена в кабинет Сузикова. Высокий, коротко остриженный парень-курсант стоял навытяжку в дверях. Гуров усмехнулся и выразительно посмотрел на Крячко.

– Вольно, курсант! – рявкнул Стас. Убедившись, что парень вздрогнул от неожиданности, он добавил уже мягче: – Выправка хорошая, но пора от нее избавляться. В глаза бросается.

– Может, сначала в техотдел отдадим, – предложил Сузиков, – пусть синхронизируют изображение и звук.

– Потом, сначала послушаем, – покачал Гуров головой и повернулся к курсанту: – Э-э… к объектам кто-нибудь подходил во время разговора, до него или после?

– Нет. Красавина подъехала на машине и сразу вошла в кафе. Заказала кофе, но этого на пленке нет, мы еще не записывали.

– Вы уверены, что с официантом она говорила только о кофе?

– С официанткой. Наверняка, потому что Красавина повернула голову к проходившей официантке, сказала что-то короткое, и та ушла, кивнув головой. Потом она молча принесла кофе и сразу отошла.

– Через сколько подъехал Лукьянов?

– Минут через десять. Он ни к кому не подходил и ни с кем не общался. Сразу прошел в кафе и сел напротив Красавиной. Тут мы уже начали писать.

– Понятно. Давай врубай запись.

Запись шла не с самого начала разговора. Видимо, курсанты все же замешкались с нацеливанием и включением. Но по первым же фразам было понятно, что разговор начался с упреков, которые отпускала в адрес Лукьянова женщина.

«– …избегаешь. Миша, я все понимаю, но и ты меня пойми, пожалуйста.

– Я не избегаю, Ира. Просто мне нужно побыть одному.

– Ты разлюбил меня?

– Ира, давай не будем говорить на эту тему. Сейчас это звучит… кощунственно. Я не могу.

– Миша, я сожалею, но ничего поправить нельзя. Ты и сам понимаешь. Я знаю, что тебе трудно, что ситуация непростая. Но когда человек любит другого, то мне кажется естественным стремление быть рядом в трудную минуту. Я сожалею, что все так разрешилось. Не так, как мы с тобой мечтали.

– Ира, прекрати, пожалуйста! Как ты можешь сейчас говорить об этом?

– Ты передумал? А клятвы, а обещания? Ты играл со мной, пользовался. И все эти твои подарки… можешь забрать назад кольцо.

– Ира, не надо, прошу тебя. Я не могу и не знаю, что говорить сейчас. Как ты не поймешь? Одно дело, когда она была жива; другое дело, когда человека убили – понимаешь, убили – в моем же доме!