Жизнь волшебника - Александр Гордеев

удивлён ничему: ни

неожиданно живому бывшему зятю, ни потрясающим изменениям его внешности. – Ты что, сквозь

доски видишь?

– Да я ведь знал, что вы скоро подойдёте, вот и сидел, поджидал. Просто теперь я многое знаю

наперёд.

– Поджидал? – смеётся Голубика, пытаясь справиться с собой, и почти по-домашнему

выговаривает ему: – А что же тогда в таком виде? Почему не оделся для встречи гостей?

– И вправду, – смущаясь и краснея, бормочет Роман, – не додумался. Не придал значения

своему патрету.

Потом они все вместе сидят на маленькой веранде, где стружками свисают липучие смолистые

ленты от мух, пьют густой чай, белёный молоком, с городскими ватрушками. Роман переодет в

чистую белую рубашку, купленную матерью несколько дней назад в лавке и чуть великоватые в

поясе брюки, морщинисто стянутые узким ремнём. Иван Степанович, никак до конца не осознавая,

что перед ним тот же Роман, которого он хорошо знал, постоянно с оторопью и гневным

придыханием косит глазами на его пустую штанину и всё вздыхает:

– Это просто удивительно… Давно уж я заметил по жизни такую особенность, что чем более

человек силен, чем боольшими талантами и возможностями обладает, тем меньше он имеет

личного счастья и тем более является фигурой трагической.

– Да ладно вам, Иван Степанович… Чего уж теперь философствовать об этом…

– Глупая война! Нашим кремлёвским идиотам всё крови не хватает.

Теперь о войне, или о братской военной помощи, говорят уже всюду и открыто. Только Роману

это совсем не интересно.

Мать, убирающая со стола, молчалива. На гостей смотрит настороженно, ревниво, с опаской. А

убравшись, уходит из дома.

– Ладно, – говорит Иван Степанович, чувствуя скованность Романа и Ирэн, – поговорите без

меня. Я там во дворе неплохой топор приметил, пойду, дровишки поколю, вспомню крестьянское

детство.

– Почему в прошлый раз ты приезжала с мужем? – спрашивает Роман бывшую жену, проводив

взглядом Ивана Степановича.

– Приехать к тебе одной было бы нечестно перед Андреем. А вот сейчас он приехать не смог –

в командировке.

– Ох уж эти командировки, – смеётся Роман. – Не обманывай меня, не выйдет. Ты ведь немного

поссорилась с ним. В этот раз он тебя уже не понял. Он сказал: «Ну, был у тебя когда-то муж, да и

был. Его что, без тебя не похоронят?». И он, пожалуй, был прав.

551

Голубика смотрит на него расширенными синими глазами. А он успевает любоваться ими: и эта

потрясающая женщина когда-то принадлежала ему! Теперь же Ирэн, находясь в полном своём

расцвете, просто совершенство. А волосы её всё такие же пепельные, какие были и в детстве –

теперь его Голубика не красится. Бог ты мой, и эта худенькая фарфоровая девочка бегала когда-то

босиком по чистому песку протоки на Ононе, где шелестят серебряные тальники! Чёрт возьми, и

это была такая жизнь! Такая жизнь! А ведь она и была-то совсем недавно… Через что он прошёл!

Сколько было испытаний, мучений, женщин, упадков и подъёмов, а этот синий взгляд пронизывая

всё так и остаётся с ним.

– Именно так он и сказал, – обескураженно подтверждает Ирэн. – Слово в слово. К тому, что от

тебя ничего не скроешь, надо ещё привыкнуть. Конечно, он немножко ревнует, но, кажется, всё

понимает. Так что, ничего страшного. Помиримся. Живём-то мы неплохо.

– Я знаю. Но мне не хочется, чтобы у тебя были неприятности из-за меня.

– Ничего, всё утрясётся. Детей он не обижает. У нас ведь с ним и общий ребёнок есть. Видишь,

какая я нехорошая: трое детей, и все – от разных мужиков… Одно меня оправдывает, что других

мужчин, кроме мужей, у меня не было.

– Ты, Ирэн, святая. Это мужики не те.

– А хочешь, я к тебе вернусь? Я ведь чувствую какой-то долг перед тобой…

– Что ты говоришь?! Какой долг?! А муж?

– То, что было у нас с тобой – выше. Возможно, другая женщина стала бы высчитывать и

выгадывать, а я не умею. Главное для меня и есть самое главное. А в жизни главным может быть

лишь что-то одно – его и нужно держаться. На самом деле я всю жизнь любила и люблю только

тебя, хотя и живу с другим мужчиной. Ну, как бы это объяснить? Ну, скажем так: разве можно

сравнить мужа и Бога?

– Бога?! Эх, куда тебя занесло!

– А что? Женщине всегда нужна опора. Почему люди верят в Бога? Потому что каждому из них

нужна опора. Люди его никогда не видят, но им хочется верить, что он есть. Ты же для меня был

всегда, хотя, конечно, на самом деле, ты и не Бог. Муж есть муж, а внутренняя опора для меня –

ты.

– Зачем я тебе? Тем более, такой?

– Что значит «такой»? – спрашивает она в запале и лишь потом, будто уткнувшись в эту догадку,

на мгновенье замолкает. – А знаешь, – продолжает она, глядя словно внутрь себя, – ведь вот

такой-то покалеченный, ты мне даже нужнее, если можно так сказать. Нужнее для меня самой,

для моей потребности быть необходимой, для сострадания, ну, если хочешь, то для радости моей

души…

– Ты совсем запуталась, – останавливает её Роман, – то я для тебя внутренняя опора, то

объект сострадания. Как это совместить?

– Это вполне возможно, – говорит Ирэн, – потому что я женщина. А то, что я чувствую – это,

наверное любовь…

– Нет, это невозможно, – почти с болью произносит Роман. – Мне уже не нужна такая сильная

привязанность к этому миру, как любовь. Мне никому не хочется причинять боль…

– Перестань! – вскочив, кричит Голубика. – Я не пойму: сильный ты или слабый?! Ведь так

обрекать себя, говорить такое – это слабость!

– С точки зрения мира, в котором мы находимся сейчас, думать так, конечно, слабость. Но я не

весь принадлежу этому миру.

– Как это – «не весь»? Ты о чём?

– Хорошо, объясню иначе, с другой стороны. Я просто не имею права принимать твою помощь.

Я слишком обидел тебя. И я помню это. Уходя когда-то, я знал, что грешу. Я грешил сознательно,

заранее согласившись честно принять любое наказание, без права и надежды на помощь. Но ведь

это ещё не все мои грехи. Так что, всё, что я получил – вполне заслуженно.

– О чём ты говоришь?! – восклицает Ирэн. – Да тем, что тебе досталось, уже всё искуплено!

– Напротив. Самый великий мой грех – это само возвращение сюда. Выкарабкиваясь оттуда, я

опёрся на тёмное. Так приходят лишь дьяволы. А жизнь их не терпит. И моё наказание неминуемо.

Жизнь, проклятая мной, не простит меня. Будто снизойдя до меня, она позволила мне снова

вернуться сюда,