Жизнь в стеклянном доме - Людмила Феррис

— А папа?

— Папа уехал на Север, на заработки. Известий от него пока нет.

— А он вернется?

— Когда заработает много денег, тогда вернется.

— А я на кого похож?

— На маму, папу, на меня и на себя!!!

Ее воспоминания прервала медсестра.

— Обедать! — зычно кричала она.

— Какой обед, я пирожками бабулиными сыт, — запротестовал больной.

— Конечно, после таких пирожков больничная еда в рот не лезет, — засмеялась медсестра.

— Сережа, подумай про Марину, — попросила бабушка.

— Пусть он думает сначала про свое здоровье, Марины подождут, — вмешалась в разговор медсестра. — Ему надо поправляться.

— Вот-вот, а бабуля заставляет жениться, — пожаловался ей Сергей.

— Жениться? Это всегда успеется. Главное — здоровье. — И, покачивая широкими бедрами, она вышла из палаты.

Марина появилась на пороге с большим пакетом.

— Всем привет! Как здоровье?

— Я, пожалуй, пойду. Поправляйся, сынок, — бабуля засобиралась.

Лицо Марины выражало участие.

— Как ты тут, дорогой? Как кормят?

— Кормят на убой, уже щеки из-за спины видно.

— Что тебе принести?

— Марина, не переживай, у меня все есть, бабушка пирожки любимые принесла.

— Нам поговорить надо, — сказала Марина.

— Я тоже хотел поговорить, но сначала слушаю вас, сударыня.

— Давай снимем квартиру, и после выписки я заберу тебя туда. Бабушка — человек пожилой, мы молодые, и хочется пожить отдельно.

— Мариночка, — вздохнул он, — снимай квартиру, я не возражаю, переезжай. Мы с бабулей останемся в своей квартире. Она старенькая и без меня не сможет, да и не хочу я с тобой никуда переезжать. Возвращайся, так будет лучше. Прости, давно должен был тебе это сказать. Ремонт в твоем общежитии, надеюсь, закончился. Так будет лучше.

— Мне так хуже. Мы с бабушкой уже подружились. — Она заплакала.

— Марина, ну не мучай ты себя и меня. Не люблю я тебя, не срастается, да и ты меня не любишь. Встретишь еще хорошего человека. Не могу я больше себя напрягать. Прости. Не приходи ко мне.

Она вылетела из палаты, как фурия.

— Дрянь! Сколько времени зря на тебя убила! На тебя и твою бабку. Ненавижу вас обоих! Подавись своими пирожками!

Марина решительно переступала лужи, разбрызгивая грязь.

Ничего не помогло, даже ее последние увертки. А может, надо было сказать, что она беременна? — пришла в голову мысль.

— Надо хорошо подумать. Бабку я обработаю, а вот Пестерева… Пестерев сегодня просто жег, выпрягся окончательно!

Марина остановилась, вдохнула холодный воздух и решительно направилась в квартиру, где она так мечтала устроить свое семейное счастье.

— Буду думать, буду думать, буду думать, — твердила она себе. Марина понимала, что истерики, упреки, шантаж дадут ей только временный результат.

— Чего же, черт возьми, ему не хватает! Она всегда в хорошем настроении, освоила кухню, поддерживает, хвалит, ценит его, делает все, как написано в гламурных журналах. Надо еще почитать, как удержать мужчину, и посоветоваться с депутаткой Надеждой Кауровной.

Она решила, что вещи пока собирать не будет, по крайней мере сегодня.

Пятьдесят лет назад

Штерн стоял у могилы заключенного. Он только что поставил здесь крест и обдумывал, что делать с его дневником, как сохранить это творение рук человеческих во времени и пространстве. Тетрадь была толстая, с загнутыми страницами, исписанная почти до конца. В середине лежала фотография красивой молодой девушки. Ее глаза смеялись, и она вся была необыкновенно хороша. Профессор Штерн вспомнил свою жену, ее улыбку и любимых сыновей.

— Господи! Как будто в другой жизни!

Он мысленно вернулся к тому времени, когда к нему на прием стояла большая очередь.

— Доктор, только вы можете спасти мою жену, — умолял его тот, чье имя боялись произносить вслух.

— У вашей жены болезнь очень запущена. Почему вы не обратились раньше?

— Потому что она была здорова!

— Я сделаю все, что смогу.

— Вы спасете ее?

— Сделаю все, что смогу. Увы, я не бог.

Штерн вздохнул.

— Другая жизнь.

Он немного постоял и начал закапывать тетрадь заключенного в мерзлую землю у основания трубы. Он придавил дневник кирпичами, обломками дерева и металла, сооружение получилось крепкое.

— Пусть это будет последняя пристань твоего творчества, дружище.

В бараке шумно играли в карты. У Мартына наступила полоса неудач, он был абсолютно уверен, что сейчас должен выиграть, но какая-то вселенская несправедливость крепко держала его за руки.

— Заговор против меня! Урою всех!

Покер — игра математическая, и предсказать ее результаты невозможно, поэтому испуганные партнеры предпочли свернуть игру, чем попасть в немилость к Мартыну.

— Играем! Что слюни развесили?! — скомандовал Мартын, и карты снова пошли в ход.

— Еще не сдох, старый еврей? — увидел он вошедшего Штерна.

Профессор обессиленно лег на старую, вонючую кровать и закашлял кровью.

— Ты что, решил нас всех заразить?! Вали отсюда!

— Еще немного полежу и уйду. — Штерн медленно поднялся и побрел из барака. Идти было тяжело, ноги подламывались и дрожали, кровь хлынула горлом, и он упал на землю. Последнее, что он вспомнил, были строчки из дневника его друга-заключенного:

Надежда Кауровна ждала звонка. Последний год она все время его ждала, не оставляла сотовый телефон без присмотра, потому что сын мог позвонить в любую минуту.

Коленька рос ее любимым ребенком, и чем старше он становился, тем больше нуждался в ней, в ее опеке, совете, деньгах. Да, она баловала его, потому что само решение о его рождении далось ей нелегко. Муж, как ей казалось, догадывался, что это не его ребенок, и больше любил дочь, но с Коленькой тоже занимался: учил его разбираться в автомобилях, брал на охоту и рыбалку, погружал в прочие мужские дела. Мальчик походил на нее: такой же открытый лоб, круглые глаза, порывистая и нервная натура. Сын, похожий на мать, должен быть счастливым. Осознавать, что ничего путного из любимого ребенка не получилось, было мучительно неприятно. Дочь была привязана к отцу и выросла самостоятельной, давно жила отдельно своей семьей и все время ругала мать за вечное поклонение Коленьке.