Пьесы - Юрий Александрович Буряковский

его). Ты что-то знаешь, сейчас же отвечай!

Х и р у р г. Женя позвонил мне из автомата, когда я уже собрался бежать в клинику. Хотел заранее поздравить с Новым годом. Я сказал, что девочке той очень плохо, что велел приготовить ее к операции, вызвал еще одного хирурга и сейчас же еду…

С е р а ф и м а (торжествующе). И Женя побежал туда!

Х и р у р г. Мы работали целый час. Мы благополучно проникли туда, куда проникнуть удается не так уж часто. Сначала получалось все, отлично получалось… Потом — катастрофа. Я… (Махнул рукой). Женя плакал навзрыд…

С е р а ф и м а. Плакал?!

Х и р у р г. Мы вместе вышли на улицу, и я заставил Женю надеть шапку и шарф. Он был в каком-то трансе, почти невменяем, и, знаешь, что сказал мне: «Все, это конец, профессор!» — «Конец — чему, Женя?» — «Вы, как хотите, а я закончу институт и буду удалять аппендиксы и вправлять грыжи. Это ведь тоже нужно людям… Зачем мне больше, чем всем? Зачем лезть вперед? Я тоже хочу, как другие, спокойно спать и не смотреть с презрением на свои бездарные руки!..»

С е р а ф и м а. Зачем мне больше, чем всем? Эти жалкие слова он посмел сказать и тебе?!

Х и р у р г (пораженно). Ты тоже слышала их?

С е р а ф и м а (очень тихо). Твоя наука… Этого-то я и боялась. А только что окончательно поняла: ты, ты незаметно, постепенно влил в него этот страшный яд сомнений!

Х и р у р г. Ах, Сима, Сима! Он и сегодня слышал от меня только одно: «Мы с тобой, Женя, самые счастливые на свете. В своей операционной мы умираем в каждый такой день, но зато в остальные… Поражения? Да, они дорого обходятся нам, но вчера в нашем деле были только пионеры, колумбы, теперь рядом — мы с тобой, десятки других, а завтра…»

С е р а ф и м а. Ты это говорил ему сейчас? В таком состоянии?

Х и р у р г. Я умею владеть собой. И все мои беды касаются только меня самого.

С е р а ф и м а (с трудом переведя дух). Ну так вот… Мальчик вовсе не так прост, как это кому-то кажется. Он долго щадил, жалел тебя. Женя знает все.

Х и р у р г. Знает?!

С е р а ф и м а. И говорил со мной.

Х и р у р г. Знает?! Но откуда? Я оберегал Женю от всего такого. Нет-нет, быть не может!

С е р а ф и м а. Скрыть это невозможно. Малодушие, — оно как проказа. И еще… твой дом.

Х и р у р г. Дома я тот же. (Его внезапно осенило). Жена? Но зачем ей было бы смущать, сбивать парня? Создать вокруг меня пустоту? Лишний козырь? «Смотри, даже молодые, горячие головы трезвеют. Ученики бегут от тебя!» Это, да?

С е р а ф и м а. Ты оставил Женю одного?

Х и р у р г. Нет, его нельзя было оставлять. Мы двинулись вместе. Пешком. Сквозь метель. И всю дорогу говорили. Обо всем. И… о тебе тоже.

С е р а ф и м а (невольно перейдя на шепот). Обо мне?.. Ты с Женей — обо мне?!

Х и р у р г (путаясь в словах). В том, как сложилась твоя жизнь, Сима… В общем… не мне тут быть судьей, не мне бросить камень…

С е р а ф и м а. К дьяволу сейчас мою жизнь! Что ты сказал Жене?

Х и р у р г. Мы ведь даже не знакомы с тобой…

С е р а ф и м а (с глубокой тревогой). Значит, он?

Х и р у р г (осторожно, исподволь). Сначала это был разговор на древнейшую и вечно юную тему: человек, его счастье и несчастье. У каждого смертного — своя звезда, которую ему уготовано открыть, — говорил я. — Именно ему! Первой или сотой величины, но — твоя, единственная… Тот, кто заблудился в жизни на кривых, случайных тропках, несчастен, — жаль его, беднягу, — но тот, кто твердо знает, зачем рожден на белый свет и сам отрекся от своей звезды, струсил перед своим призванием — несчастен вдвойне…

Серафима слушает его со все возрастающим вниманием и волнением.

Предать себя — предать всех! И наш с тобой случай, Женя, именно из таких. Больше, чем любой другой.

С е р а ф и м а. Кому ты говорил все это? Себе или ему?

Х и р у р г. Ты никогда, Женя, не простишь себе, если разменяешь алмаз на медяки. И поверь моему опыту: человек, не сделавший того, что должен был сделать, стареет и умирает гораздо быстрее…

С е р а ф и м а (медленно, выделяя каждое слово). Алмаз и медяки… Алмаз и медяки… А вот моя мать преотлично выглядит, и сердце у нее, как у самого Пеле! Так сказал тебе мой сын?

Х и р у р г (уклоняясь от ответа). Женя любит тебя. Очень любит.

С е р а ф и м а. И гордится?

Х и р у р г. Ты хочешь знать, что мне сказал Женя?.. — Моя мать удивительная, редкостная женщина. Жаль, что не довелось познакомить вас. Такие в наш трезвый век попадаются далеко не на каждом шагу. Знаете, на что она пошла, чем пожертвовала? Мы ведь всю жизнь с ней только вдвоем. Так вот, чтобы из меня выработался человек с кое-какими извилинами…

С е р а ф и м а (перебивает). И прекрасно живет — не тужит безо всякой персональной звезды?

Х и р у р г (стараясь смягчить удар). Ее работа тоже очень нужна людям. Мою маму уважают, хвалят на работе, отмечают, и ей хорошо.

С е р а ф и м а. Вот оно значит как… Я, жизнь моя оказались главным аргументом Жени? Его ответом на всю твою горячую проповедь?!

Хирург опускает голову.

(С беспощадностью к самой себе). Так вот какими сапогами-скороходами снабдила я в дальнюю дорогу своего единственного сына…

Х и р у р г. Сима… ты думаешь… мне лучше было сейчас промолчать?

С е р а ф и м а. Нет, я должна была узнать всю правду. Ты не имел права ничего скрывать.

Х и р у р г. Это — от всей души?

С е р а ф и м а (очень мягко). Ты его учитель. (Помедлив). Ты — его отец. И ведь именно поэтому ты сегодня здесь, у меня.

Х и р у р г (берет ее руки в свои, нежно целует). Спасибо, Сима. Никогда не забуду этих твоих слов.

Пауза.

С е р а ф и м а. Что же мы будем делать теперь с тобой, Серафима? Что? Не знаешь пока?.. Подумаем еще, хорошенько подумаем обо всем, да? (Хирургу, требовательно, с силой). А ты… Ты не посмеешь бросить самого дорогого своего дела? Ты понял меня, Михаил, — не посмеешь?!

Хирург молчит.

Да, ничего не отвечай сейчас, ничего.

Х и р у р г. Я, наверно, до сих пор люблю тебя, Сима. Вот такую… Тебя одну.

С е р а ф и м а. И ты не посмеешь вторично предать нашего сына?

Х и р у р г. Нашего сына? Ты сказала — нашего сына?!

С е р а ф и м а (глядя в одну точку). Предать себя — предать всех? Предать всех — предать себя?..

Свет гаснет мгновенно.

ДИАЛОГ ТРЕТИЙ

Вихрится, клубится, захлестывает все вокруг последняя декабрьская метель.

В сопровождающем его луче размашисто, не по годам молодо, шагает сильный и плечистый пожилой человек в свитере и куртке, с блестками снега на непокрытой голове и плечах. Счастливый, веселый, он идет, протянув руки к Серафиме.

Это — г е о л о г.

Он пересекает незримую границу комнаты — площадки.

Серафима включает гирлянду лампочек, и елка вспыхивает разноцветными