Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя - Владимир Иванович Чередниченко

публично покаяться в своем поведении. А на производстве – дать норму.

– Я? Покаяться?.. – Губы Цирульниковой растянулись в неестественной улыбке. – Да меня на «взрослой» сожрут за такие активные проявления. Да я зарок дала, татуировка на животе, ясно? Паук головой вниз!

Выдержал паузу.

– Не, так не смогу. Согласна на все другое – хоть сейчас отдамся, сделаю все, что ваша душа пожелает...

– Яна! О чем ты? – резко обрываю ее.

И вдруг замечаю в се глазах мольбу.

– А я надеялся на твою помощь.

– Ну и не зря надеялись, – приходит она к решению. – Когда это нужно сделать?

– Сейчас, на линейке.

Своим покаянием Цирульникова, на что я и рассчитывал, очень удивила всю колонию. Судили-рядили о причинах столь необычного поступка по-разному, но даже самые отъявленные из «отрицательных» колонисток призадумались: если уж Цирульникова сломалась, стоит ли продолжать «чудить»?

Под монотонный рассказ о временах коллективизации и под дождь так хорошо думалось. Но Людмила Ивановна замолкает вдруг. Уже заметила, почувствовала безразличие класса.

– Что вы такие сонные? – спрашивает требовательно.

По стеклу еще громче забарабанил дождь. Воспитанницы поглядывают на темные рамы, зябко поеживаются. Учитель включает свет, просит Водолажскую читать вслух главу из учебника. Я ее понимаю – нужно время, чтобы обдумать сложившуюся ситуацию, изменить ход урока.

Людмила Ивановна отходит к окну, всматривается пристально в черноту дождливого омута. О чем думает она сейчас? Беспокоит ли ее то, что неверный тон взяла, приступая к изложению столь сложной темы, изначально?

...Я снова ухожу в себя. Корниенко получила накануне письмо от отчима дяди Леши. Последние его строчки я перечитывал, озадаченный, несколько раз.

«Так хочется подержаться за тебя, поцеловаться, – признается в конце письма отчим. – В прошлый раз я даже не смог обнять тебя на прощанье. А так хочется прижать к себе и целовать, целовать. Я тебя очень люблю. До свидания, до скорой встречи, моя красавица».

Закончив с письмами, которые пришли на отделение, я послал дневальную за Корниенко. Только разговора, на который рассчитывал, у нас не получилось. Воспитанница, пробежав глазами подчеркнутые строчки, быстро сообразила, зачем ее вызвали, и устроила истерику:

– Что вы подозреваете? Как не стыдно! Дядя Леша ко мне относится лучше отца родного!

Я был здорово раздосадован, что беседу на столь деликатную тему начал без продумывания и предварительной подготовки. Какое-то время терзался сомнениями в правильности вывода, сделанного на основании одних лишь последних строчек письма. Поделился с Надеждой Викторовной – и не пожалел. Воспитатель Заря сразу внесла в вопрос с отчимом некую определенность.

– Заглядывала я в комнату свиданий, когда приезжал этот дядя Леша, – улыбнулась Надежда Викторовна многозначительно. – Катенька наша сидела у него на коленях, а он... – Заря поперхнулась, прокашлялась: – С отклонениями товарищ, что с него возьмешь. Но Катя-то наша, Катя!..

Водолажская, видимо, дочитала главу из учебника до конца. Слышен голос Людмилы Ивановны. Голос окрепший, бодрый. Учитель, чувствуется, уже обдумала ситуацию на уроке, знает, что делать дальше.

Вопрос к Бондарь:

– Что такое комбед?

Воспитанницу толкают, она поднимается медленно, вертит головой по сторонам.

– Прослушала я, – признается, не дождавшись подсказки.

Людмила Ивановна спрашивает о том же у Корниенко.

– Комбед – это, значит, комитет... – Воспитанница устремляет глаза к потолку, – бедных.

– Бедноты, – уточняет учитель. И поворачивается к Цирульниковой.

– Чем колхоз отличается от совхоза?

Раскаявшаяся на колонийской линейке Цирульникова пытается отвечать обстоятельно. Она еще не закончила, а Ноприенко и Водолажская уже тянут руки – дополнять.

Оживились девчата, разговорились, отстранились от темных рам, за которыми уныло продолжает лить дождь. И Людмила Ивановна уже улыбается.

– Катя, – обращается снова к Корниенко, – представь, что мы с тобой руководим колхозом. Уже погасили ссуду в банке, выплатили проценты, у нас есть хорошая прибыль. Как распорядимся деньгами?

Гукова, подсказывая, шепчет: поделим!

Но Катя не соглашается.

– Инвентарь купим, – говорит твердо.

3

В учительской мы с Корниенко вдвоем. Дождь не прекращается. Капли зигзагами ползут по стеклам окон.

– Через три дня родительское собрание, – говорю Кате. – Хочет приехать... отчим. Опять один приедет – без матери.

–  Что от меня нужно? – выдавливает воспитанница хрипло и придушенно.

Со времени разговора о ее отношениях с отчимом прошла неделя. Корниенко достаточно было времени подумать, и сейчас она не спешит, как прежде, оборвать меня на полуслове. Она не горячится и не закатывает истерику.

– Что я должна сделать? – повторяет вопрос. – Отказаться от свидания? От передачи? Но это же глупо...

– Тебя больше ничего не беспокоит?

Я стараюсь поймать взгляд Корниенко, но она прячет глаза. Такая безысходная, глубокая в них тоска.

– О чем вы? – с усилием спрашивает.

– О связи с отчимом. В силах ли ты будешь от нее отказаться?

Губы Корниенко дрогнули. По лицу медленно покатились слезы.

– Для всех будет лучше, если эта связь прекратится, – говорю убежденно. – Ты взрослый человек, Катя, должна понимать...

Воспитанница слушает молча, не перебивая. Чем дольше я говорю, тем больше бледнеет ее лицо. А слезы просыхают.

– Раскаяния хотите? – роняет она сквозь стиснутые зубы. – Но раскаиваются только на суде в последнем слове. Есть, как вы это называете, «связь». Да, связь имеется. Но причины ее совсем не такие, как вы, наверное, думаете. Просто... – Корниенко подыскивает слово. – Понимаете, мне трудно дяде Леше отказать, да и самой, не скрою, разнообразия хочется...

Катя обрывает свою речь на полуслове и замолкает.

– До колонии между вами?..

– Ничегошеньки! – Она едва не срывается на крик. – И здесь ничего не началось: ну, обнимаемся, целуемся, ласковые слова...

– На коленях у него сидишь, – подсказываю.

Корниенко растерянно смотрит, щурится.

– И это уже знаете? – вырывается у нее горький смешок.

– Это – да. А как сложится у вас после колонии, могу только предполагать.

– Все может быть, все! Но это вас не касается, слышите, вы!..

Продолжать спорить с Корниенко, читать ей мораль – нет смысла. Знаю, она выслушала за свою жизнь столько назиданий, что их стенограмма составила бы, я думаю, несколько толстых томов. А