Кровоточащий город - Алекс Престон

— Вам нужно остановиться. Если долго принимать, будет плохо. Это средство не для длительного применения.

Я кивнул, схватил с прилавка упаковку, бросил деньги и выбежал из аптеки.

Яннис развалился за столом в позе инсультника, то и дело вздрагивая. Дверь в кабинет была закрыта, но оттуда доносился голос Бхавина, разговаривавшего по телефону и оравшего что-то на хинди. Катрина, не таясь, прикладывалась к стоявшей на столе бутылке «Гордона». Мэдисон сидела перед компьютером совершенно неподвижно, руки на клавиатуре. Я тоже сел и уставился на экран. 300 000 фунтов. Столько я потерял в тот день. Столько должен был перевести Бхавину до отъезда. Я посмотрел на Янниса. Прямо в окно светило солнце; его лучи просачивались сквозь кроны деревьев, подрагивавшие от легкого ветерка. Поймав мой взгляд, Яннис заговорщически улыбнулся, мотнул головой и вышел в коридор. Я последовал за ним — сначала в коридор, потом в туалет.

Мы заперлись в кабинке. Он выложил на крышке две широкие дорожки кокса, наклонился, втянул одну и отступил. Я уже принял несколько пилюль и соображал не вполне ясно, но понимал, что все, ради чего работал, рассыпается у меня на глазах, что доходы тают и к концу года я вполне могу остаться ни с чем — без бонусов и, может, даже без работы. Вдох получился слишком глубоким, кокс обжег нос и, как мне показалось, прошел до глаз и ударил по зрительным нервам. Мы вернулись на свои места и попытались разобраться в потоке входящих — безрадостных — прогнозов из США, чуть более бодрых новостей из европейских банков, представители которых, похоже, разделяли оптимизм Бхавина в отношении рынка, и унылом докладе Мэдисон, рисовавшем картину еще более мрачную, чем даже американские банкиры. Но кокс уже действовал; я чувствовал, как пляшут под столом колени, и неприятные слова проплывали мимо.

Та неделя была худшей в истории рынка ценных бумаг. Мы пытались устоять перед нагрянувшей бурей. Закрыли наши кредитные линии и покупали все, что могли, в том числе торговавшиеся по смехотворным ценам облигации. Мы верили в себя, верили в рынок. Верили до следующей торговой сессии, когда увидели, что купленные нами бонды упали на двадцать процентов. К концу недели я потерял больше миллиона фунтов, и все заработанное за год улетело в трубу. Сидя перед экраном, я вспоминал, с каким пылом бросался в телефонные баталии, выбивая из клиентов уступки, приносившие мне двадцать или тридцать тысяч. Вспоминал долгие бессонные ночи, потраченные на подготовку сделок. Вспоминал тот огонь, что горел во мне, когда я мечтал, как буду приглашать университетских знакомых к себе в Челси, в апартаменты с широкими окнами, выходящими на зеленую, напоенную летними ароматами улицу.

Один день из того жуткого времени особенно крепко запал в память. Какой-то трейдер отказался от сделки, и я орал на него по телефону. В те дни я сильно подсел на кокс и был постоянно взвинчен. Мэдисон молча стояла рядом и морщила нос, покуда я пытался найти еще кого-нибудь для сделки. Это вошло у нее в привычку: подойти к моему столу и застыть бессловесным призраком, глядя, как я работаю, ничего не говоря и только перебирая беспокойно пальцами. В соседней кабинке происходило то же самое: Яннис орал на трейдера, только что закрывшего свою кредитную линию.

— Какого черта? Ты что, дерьмо куришь? Надо быть сильным, бэби. Надо быть сильным. Не обрезай меня. Продержись еще неделю, и все будет тип-топ. Верь в Янниса, бэби. Яннис — вот кто тебе нужен.

Катрина организовала телеконференцию и собачилась с каким-то рейтинговым агентством, негативно оценившим кредитоспособность «Силверберча» и угрожавшим понизить рейтинг в связи с неблагоприятной конъюнктурой рынка и нашими рискованными операциями с автомобильными компаниями. Крики не стихали, и постоянный шум действовал на нервы.

Около половины седьмого все вдруг умолкли. Офис словно накрыло покровом тишины. Я поднял голову и увидел, что все собрались у западного окна. Мэдисон, Баритон, Яннис и Катрина, ребята из технического и юридического отделов, секретари — все, словно завороженные, смотрели на что-то. По-прежнему гудели компьютеры, звонили телефоны, но их тут же глушили.

Из своего кабинета вылетел Бхавин:

— Что такое? Почему тихо? Почему никто не работает? Звоните, договаривайтесь, занимайтесь делом. Что тут, черт возьми, происходит?

Он подошел к Лотару, который, встав на стул, смотрел в окно поверх голов остальных.

— В чем дело, Лотар? Почему никто не работает? Это что, забастовка?

— Это закат. Все смотрят на закат.

— Закат?.. А… О… — От увиденного у Бхавина захватило дух. — Это… Ну ни хера себе…

Он подошел туда, где стоял я и откуда был виден весь залитый светом западный край неба. На всех лицах застыло выражение тихого, восторженного изумления. Внизу, на площади, до того спешившие домой прохожие тоже останавливались и, заслонившись ладонью, смотрели вверх, на потрясающий в своей величественной красоте закат. Я скользнул взглядом по восточной стороне Беркли-сквер — люди прильнули к окнам, и у каждого в глазах было то же выражение детского восхищения.

Близилась ночь, и небо прямо над нами уже потемнело. Недобрые багровые тучи тяжело наползали одна на другую, обещая ливень, и отражались мрачными голограммами в стекле окружающих зданий. Вдоль горизонта, разрываемая черными комьями грозы, растянулась яркая, составленная из отдельных мазков полоса заката. Уходящее солнце как будто представило несколько экспозиций света, они отличались друг от друга едва уловимым оттенком: на севере, над Оксфорд-стрит, этот свет был зеленоватым и канареечно-желтым, над Хилтоном и Керзон-стрит он переходил от оранжевого в пурпурный, еще дальше к югу он уже почти сливался с грозовыми тучами — розовато-лиловый и темно-синий сталкивались, напоминая волны бушующего моря.

Эти всполохи расходились по горизонту, будто круги от прыгающего по воде камушка. Архипелаг света, острова надежды в темном и опасном небе. Мы все как один подались к окну. Бхавин пробормотал что-то насчет Капри. Катрина тихонько замурлыкала.

А потом свет начал меркнуть. Сначала зеленый, потом оранжевый и, наконец, индиго над памятником Альберту, все они растворились в расползающейся тьме грозовой ночи. Пошел дождь, и последние из остававшихся на площади зрителей подняли над головой «Метро» и поспешили к автобусной остановке, в подземку и к автостоянкам. Ночь затянула город холодной пеленой, и все вдруг поникли, словно вместе с угасшим светом умер последний росток надежды.

В ту пятницу я долго сидел за столом, обхватив голову руками. Пережить день помогали пилюли: первая — в метро, по пути на работу, вторая — на утренней летучке, перед выступлением Бхавина. Генеральный держался из последних сил. Выступая, он размахивал руками, и с толстых пальцев искристыми каплями разлетался пот. У Янниса зоны потливости тоже расползлись от подмышек вширь и почти смыкались между лопатками, так что на спине у него как будто темнели два крыла. Чаще всего он сидел в одной позе: руки за головой, спина выпрямлена. Казалось, демонстрация этих влажных пятен ему доставляет какое-то омерзительное эксгибиционистское удовольствие. Глотая тройные латте и двойные эспрессо, мы просматривали утренние газеты и аналитические записки. Повсюду — между строчками и под кофейными чашками — мы искали скрытый смысл, какой-то тайный намек, указание на то, когда же все это закончится. Мы несли невосполнимые потери и уже начали проедать запасы, запускать руку в деньги наших инвесторов, тратить их прибыль. Модель фонда создавалась без расчета на такой удар. Коридоры пропахли страхом. Катрина за своим столом разговаривала то сама с собой, то с монитором: