Сколько живут донжуаны - Анна Данилова

— Ты прости меня, — проникновенным голосом попросил ее Владимир. — Очень тебя прошу — прости.

Он вдруг понял, что вот сейчас, возможно, решается его судьба, и от того, что он сейчас скажет, какие подберет слова, возможно, зависит, согласится ли Людмила выйти за него или нет.

Она курила неумело, но как-то жадно, попыхивала тонкой сигареткой, втягивая щеки, и вызывала к себе почему-то жалость.

— Я понимаю, ты решил меня проверить… — Она усмехнулась, продолжая смотреть мимо него. — А что мне делать? Что?

Наконец она повернулась к нему, выбросила сигарету и растерла ее подошвой меховых сапожек.

— Выходи за меня! — бухнул он, рубанув ладонью воздух.

Она судорожно вздохнула:

— Ты это серьезно?

Никитин схватил ее за плечи и притянул к себе, крепко обнял и долго не отпускал.

— Ну что ты за дурочка такая?

— А ты? Ты-то умный, что ли?

— Так ты выйдешь за меня?

— Нет-нет, только не пышки! — засмеялась Лена, когда мы забежали, прячась от ветра и дождя, в кафе. Невский был по-вечернему синий, освещенный яркими фонарями, было очень холодно. — Я сегодня целый день пышки ела! Давай лучше пирожки какие-нибудь, с мясом, например!

Мне было стыдно, что я на весь день оставил Лену одну в продуваемом ветрами мокнущем Петербурге. Зато теперь, когда о работе можно было забыть хотя бы на время, я наслаждался ее обществом, любовался ее нежным румянцем, чудесной улыбкой и чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Я знал, что она ждет от меня рассказа, и я, конечно же, собирался ей все рассказать, вот только кое-какие подробности моей встречи с Ларой Михалевой мне пришлось все-таки опустить. Думаю, что жене вовсе не обязательно рассказывать всю правду. Вот у Лены, к примеру, сложился определенный образ меня — такого мягкого и сердечного человека, может, чуть таинственного и закрытого, но уж точно не грубого. Но, к сожалению, иногда в моей работе мне просто приходится быть другим, по-мужски жестким, грубым и даже жестоким. Иногда я становлюсь таким, разозлившись по-настоящему, а иногда — просто играю роль.

Собираясь встретиться с Ларой, я, безусловно, злился на нее. Зачем она солгала мне? Почему сразу не сказала, что ее сестра умерла? И скрыла от меня, что вышла замуж за своего зятя! Но главное — она не сказала мне, что Вадим купил квартиру у ее сестры. Почему так много скрыла? Получается, у нее рыльце в пуху! Да что там в пуху — в перьях!

Если это из-за Вадима ее сестра вскрыла себе вены, то у нее точно есть мотив его убить. И если она это сделала не сама, то могла подсыпать яд чужими руками. А после того как все было кончено и Вадим погиб, она приехала, чтобы лично в этом убедиться, и когда ей представилась возможность позубоскалить на его счет, потанцевать на его костях, то я стал для нее самым благодарным слушателем.

Вот с таким настроением я стоял перед парадным элитного дома на Малой Посадской, держа наготове свое фальшивое удостоверение следователя следственного комитета Москвы, чтобы прорваться через консьержку. Миловидная женщина, источающая запах кофе, без слов впустила меня в подъезд, сообщив с дружеской улыбкой, что «она дома».

Я поднялся на третий этаж и остановился, чтобы перевести дух. Надо ли говорить, что мои дела в последнее время оставляли желать лучшего. По сути, я провалил сразу несколько своих дел. Арестовали Игоря Светлова — раз, оставался на свободе убийца Вадима Соболева — два, исчезла весьма проблемная юная пианистка Таня — три, я не успел ничего предпринять, чтобы как-то спасти ее от обвинений в смерти девушки Оли, — четыре, я чуть было не провалил дело балерины Нины Сквозниковой, и это просто чудо, что мне удалось выяснить все до конца и положить конец сомнениям и мучениям Германа Шитова — пять (мой утренний разговор с Германом сделал его по-настоящему счастливым, что же касается моей просьбы по поводу Тани, то он ограничился сухой фразой «я работаю в этом направлении», из чего я сделал вывод, что он, находясь в глубокой печали, вообще временно отстранился от всех дел).

Словом, как-то все у меня складывалось пока нелепо, глупо, но стыдно мне было за все эти мои неудачи прежде всего перед Леной, моей женой. Вот ее мне уж точно не хотелось разочаровывать.

Возможно, поэтому я, стоя перед дверью квартиры, где проживала Лара Михалева, так нервничал. Да, конечно, это она отравила Вадима! Отомстила за смерть сестры. Все ясно!

Я позвонил.

Сказать, что Лара удивилась, увидев меня, — это не сказать ничего. Она была потрясена моим появлением у нее. Но и не впустить меня в квартиру не могла — тем самым она бы уж точно выдала себя с первой же минуты нашей встречи.

— Вы? Ефим Борисович, какими судьбами? — Она отошла, впуская меня. На этот раз она выглядела просто-таки роскошно. Пушистое длинное платье кремового цвета, на плечах белая вязаная шаль. Волосы красиво уложены, лицо загримировано так, словно она собралась в театр или в гости. Хотя было еще только утро, и она, скорее всего, просто привела себя в порядок, чтобы начать новый день своей новой прекрасной и благополучной жизни, заняв место своей сестры не только в ее квартире, но и в постели ее мужа. Я вспомнил, какой увидел ее в Москве. Женщина-подросток. Короткая стрижка, высокий голос, смешные домашние тапочки в форме игрушечных собачьих морд.

Понятное дело, что волосы ее не отросли и оставались той же длины, но они были иначе причесаны, да и взгляд ее был другой, вполне себе взрослый, и взгляды она на меня бросала уже иные, полные удивления, страха и одновременно презрения. Она уже понимала, что я загнал ее в угол и что теперь, в квартире Гуркина, петербургского чиновника, да еще к тому же в роли его супруги, ей будет очень трудно продолжать играть роль свидетельницы. Я мысленно уже надевал на ее тонкие руки наручники.

— Вы проходите, не разувайтесь… — Она жестом, царапнув розовым длинным ногтем указательного пальца воздух, позвала меня последовать за ней, по нежному лаку паркета, по коврам, в глубь квартиры. — Кофе? Чай?

Я и не стал разуваться. Понимал, что не та ситуация.

Мне показалось, что я вообще попал в миниатюрный музей — роскошь просто поражала: картины в старинных рамах, мерцающие зеркала, канделябры, драгоценная ткань тяжелых бордовых штор на высоких окнах… Интересно, что же такого она могла сказать или сделать Гуркину, что он с такой легкостью сделал ее своей женой? Быть может, она точная копия своей сестры? Я пожелал, что не успел выяснить это до моего появления здесь. То есть снова не подготовился.

Она привела меня в гостиную, усадила за длинный, теплого розоватого оттенка стол красного дерева и сама села напротив. Я сразу же достал свой телефон и положил рядом с собой. Она еще не знала, что это мина замедленного действия.

— Лара, если вы признаетесь, то сами знаете, суд это учтет…

Она сидела напротив меня и смотрела мне прямо в глаза. Молча.