На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

«новых методах пропагандистской работы».

Если они найдут других «творческих пропагандистов», то издадут целый сборник статей на эту тему. Я согласился.

Через неделю-две мне позвонили из парткома и попросили прислать автобиографию для ЦК партии. По секрету они сообщили, что ЦК желает выдать мне премию, почетную грамоту и вывесить мою фотографию на доске почета города как лучшего пропагандиста Киева.

Когда я рассказал всю историю Дзюбе и другим «неблагонадежным», стоял дружный хохот. С женой мы представляли, как КГБ приходит с обыском, а я указываю им на почетную грамоту ЦК — кого вы, дескать обыскиваете, сволочи!

Но мы недооценили КГБ. КГБ сообщил в ЦК, кто я, и больше я никогда не слышал о почетной грамоте.

Я делал и другие попытки «легализировать крамолу», хотя и относился насмешливо к «легалистам». Но мне казалось тогда, что легальная крамола «Нового мира» приносит больше пользы для развития мысли в СССР, чем весь самиздат.

Дальнейшие события показали, что надежды на эзоповскую литературу, на легально-официальную оппозицию необоснованны.

Власти очень хотят оживить свою мертвую идеологию, но не способны, т. к. сами мертвецы. Оживить же с помощью молодежи и боятся (а вдруг что-нибудь из этого выйдет «уклонистское»!), и не могут, т. к. творческая молодежь не с ними.

Ярким примером борьбы их желаний и страхов является история дискуссионного клуба в г. Киеве, который разогнали после двух дискуссий: о морали и прогрессе, о морали и науке. Там не было крамолы, но страх у них всегда побеждает, во всех областях. Официальный советский марксизм — это самая трусливая идеология. И не идеология даже, а фразеология. В качестве пропагандиста мне часто приходилось встречаться с деятелями комсомола и партии.

Первым интересным деятелем был член парткома Института кибернетики. Перед культурной революцией он проповедовал маоизм. Многое из его рассказов было интересно и говорило в пользу КПК. Когда началась культурная революция в Китае, я спросил его о смысле этой революции. Он пытался объяснить, но не мог, т. к. информации было мало. Покаянное письмо Го Можо убедило его в том, что КПК идет по сталинскому пути душения культуры. Он признал себя побежденным.

Был у нас в Институте китаец, который всегда гордился своей нацией. Когда началась культурная революция, он сник и стал всем объяснять, что он не китаец, а уйгур.

Однажды на комсомольском собрании я поругался с одним из партийных деятелей института из-за его демагогии и даже обозвал «провокатором». Он предложил встретиться и поговорить. Я согласился. Мы стали встречаться.

Его основной тезис: «Октябрьская революция — революция хамов. Нужно выгнать из руководства тупиц. К власти должна прийти техническая интеллигенция. Хватит нам «кухаркиных детей»».

По поводу хамской революции я напомнил слова русского писателя Мережковского о «грядущем хаме».

— Ну и что. Он верно предвидел.

— Но потом Мережковский бросился в объятия хамов Муссолини и Гитлера!

На это он ответил, что это не перечеркивает справедливости его мысли о рабоче-крестьянской революции.

Примерно через месяц он сказал, что говорил обо мне с партийными тузами Академии, и предложил мне вступить в партию.

— Ты умеешь трепаться на их языке, знаешь все догмы, и поэтому мы сможем сделать тебе карьеру. Такие, как ты, нужны для борьбы с бюрократами. Не исключено, что удастся постепенно захватить власть в ЦК, вышвырнуть дураков и заменить их умными людьми.

На месяцы растянулась дальнейшая дискуссия. Я доказывал, что власть технократов будет ничем не лучшей, чем бюрократическая, что утопично мечтать о том, что честный человек сможет стать членом ЦК, не став негодяем.

Я давал ему весь самиздат, который имел. И наконец он сдался.

— Хорошо, что мне делать?

— Одним из принципов демократии является самостоятельное мышление. Найди себе деятельность по душе в самиздате.

Он заскучал и с тех пор стал отдаляться и от меня, и от партийной работы.

Им так хочется не думать самим, так хочется вождей, пусть «демократических», но фюреров.

Другой партийный босс был еще интереснее.

В свое время он по поручению ЦК ЛКСМУ был одним из руководителей культпросветработы. Но после разгона «Клуба творческой молодежи» (из которого вышло большинство видных киевских патриотов-оппозиционеров) он локализовал свою деятельность в рамках своего института. Он проводил интересные мероприятия культурно-политического характера.

Познакомившись с ним, я стал использовать его связи в партийных и комсомольских кругах для улучшения культурнической работы в нашем институте.

Он очень интересовался Дзюбой, Светличным и другими участниками украинского движения. Я давал ему самиздат, он приносил редкие или малодоступные книги.

Потом несколько лет мы не виделись и встретились в 69-м году, когда я уже не работал.

Он был очень пьян, но меня узнал и сразу же стал ругаться.

— Такие, как ты, Дзюба и Светличный, нужны Украине. ЦК КПУ охраняет Дзюбу и Светличного от ареста, а вы лезете на рожон. Я могу познакомить тебя с секретарем ЦК Овчаренко. Он мой друг. Ты пообещай, что не будешь шуметь, и он устроит тебя на более выгодную работу.

Я сослался на то, что Овчаренко — подлец. И вообще я не собирался отказываться от своих взглядов.

Он стал насмехаться над марксистскими иллюзиями.

— Я руковожу 300-ми коммунистами. Это бараны. Им нужна плетка, сильная рука. У власти должны стоять математики, физики, техники. Только таким образом Украина станет самостоятельной.

Плетку и сильную руку я прокомментировал как гитлеровскую идею.

— А что, Гитлер разве был глупым человеком? Не все, что он говорил, глупо.

Спор стал бессмысленным.

— Ну что ж, прощай, утопист. Мы ведь хотим вам помочь.

Это было первое знакомство с партийным националистом-технократом. Впоследствии мне рассказывали о партийном боссе такого же плана, но с маоистским уклоном.

*

Как-то Антомонов собрал всю нашу лабораторию и сообщил, что дирекция института считает темы нашей работы неактуальными (и в этом она была права) и собирается лабораторию распустить. Но есть выход. Президиуму Академии наук УССР поручено развернуть работы по космической медицине, биологии и психологии.

Президиум предложил взять эту работу нашему институту. Глушков не желает этим заниматься и потому хочет ограничить участие института в этой теме одной нашей лабораторией.

Антомонов прочел примерный план работы. Это был план работы для целого института, и он включал задачи, явно не разрешимые при современном уровне науки.

Я съязвил:

— Нужно пригласить Станислава Лема в лабораторию — у него много идей.

Антомонов объяснил, что есть другой выход — перейти в Институт физиологии и заняться медициной.

Итак, здесь — психология, там — физиология.

Незначительным большинством прошла психология.

Тематика оказалась секретной. Подали заявления в отдел кадров на допуск. Антомонов дал