Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

Вернувшись к ночи после блужданий по трактирам и злачным местам, они разжигали в гараже огонь, на который из своих пещер сползались другие обитатели индустриального гетто. Они садились сгорбившись у открытой печурки, пили чай, слушали отчет Глебова и начинали вялый ночной спор; поругавшись немного, разбередив себя пустыми надеждами, они уходили в свои норы убивать холодную ночь, чтобы утром тащиться в доки. Все знали, что в любой день и этого может не стать. Вернешься, а гараж занят. Вот бы так и случилось, думал Александр; он искал предлог уйти из Сент-Уана, злорадно желал, чтобы все сараи захватили большевики или какие-нибудь торговцы (шли разговоры о том, что тут наметили строительство рыночной площади – жизнь торопилась развернуться); он устал от разрухи, устал бежать в стае; ему надоело смотреть на то, как отупевшие от страха люди ищут на мятой карте землю обетованную – ему хотелось их встряхнуть, рявкнуть: «нет ее, земли обетованной!»; в нем поселилось злое стремление избавиться от братьев по несчастью, он больше не хотел видеть гаражный народ, не хотел возвращаться в Сент-Уан, он устал от их общей мечты; он готов был пить отраву жизни, не жмурясь, в одиночестве, чтобы не видеть, как они, улучив минуту, предаются мечте. Даже Егор был подвержен этому пороку; на его лице появлялась блаженная улыбка, глаза заволакивало, он смотрел на огонь, курил, и по тому, как его сковывали безмолвие и неподвижность, Крушевский понимал: Егор мечтает о чем-то, – и отворачивался. Сам он, всматриваясь в себя, не находил в душе ни домика с огоньком, ни красивой девушки с младенцем на руках, ни коридора в Сорбонне; даже отец, о котором он думал, не был мечтой, – его образ вызывал в груди тупую боль, сосущее чувство утраты; он вспоминал отца с телесным упрямством, напряжением мышц и иступленной клятвой: «Я найду тебя, папа!» – так не мечтают, конечно. Мечта похожа на морфин, ей сопутствуют покалывание мурашек, легкое холодноватое мерцание, наподобие полярного сияния, и тепло; какой-то поэт назвал мечту радугой над сердцем, Крушевский не мог вспомнить имени поэта; он думал, что мечта похожа на гамак: ты покачиваешься, понемногу забываясь, и волны, которые накатывают на длинный песчаный берег Де Панне, отодвигаются, унося от тебя смех матери, голос отца, шуршание осоки, вскоре все звуки исчезают совсем, ты переносишься в мир грез… Раньше он мечтал о путешествиях, девушках, успехе; он собирался учиться в Сорбонне, – это было давно и как будто не с ним. «Сорбонна», – произносил он и всматривался в сердце: там было тихо, оно лежало неподвижно под твердой темной коркой льда. Он стоял возле памятника Монтеню, глядя на вход в Сорбонну, – вот она, твоя мечта!.. вот она!.. ну?.. Долго не мог решиться… Наконец, снял шляпу, вошел, немного сутулясь, так он входил в церкви. Прогуливаясь по коридорам университета, он вспоминал, как покупал книги, учебники, готовился… готовился к этой встрече, и теперь он здесь – и это здание его не волнует, в нем нет ничего общего с теми мечтами, которыми он болел до войны. Вышел в университетский дворик, зашел в часовню Святой Урсулы, посидел в кафе, украдкой поглядывая на студентов, присматриваясь к их одежде, жестам, книгам, он чувствовал себя от них удаленным, будто находился душой где-нибудь в Антарктиде или в бункере, на подводной лодке, он глубоко под водой и подглядывает за ними через перископ. Даже то, как они держат книги, тетради… как сидят… говорят… так мы книги не носили, нет… Он спрашивал себя: сможет ли он так же сидеть, беспечно закинув ногу на ногу, и щебетать? Нет, не сможет, наверное… Он откладывал Сорбонну, он говорил себе, что поступит, обязательно будет учиться, но когда-нибудь потом, а пока он привыкал делать самые обычные вещи: наводил порядок в библиотеке и хранилище, укреплял полки и карнизы, мыл стекла в обсерватории, штопал одежду, купался в реке, гулял босиком, топил печь, смотрел в бинокль на правый берег, молился, перебирал газеты и журналы, читал, раз в сутки обедал у Боголеповых, помогал им по хозяйству, пил чай, делал выписки, записывал своё. Прерывался покурить. Поднимался наверх. Заметив на набережной Клиши группу беженцев, он смотрел на них в бинокль, искал знакомых; беженцы появлялись часто; толкая тележки, они шли с большими тюками на спинах, с детьми на плечах или в колясках, – французские дети смотрели им вслед.

Он думал о Егоре, о тех, кого оставил в Сент-Уане, о тех, с кем шел в таком же потоке. Кого там только не было! Остарбайтеры, беглые из Ost-Bataillon, убежденные антибольшевики, бывшие полицаи, трусливая прислуга нацистов, запутавшиеся в политических интригах бумагомараки, военнопленные, люди с отпечатком двух лиц: желанием растерзать кого-нибудь и поскорее спрятаться. Страх и насилие, боль и ненависть. Предатели родины искали щель в теле Европы; искали возможность сделать паспорт с чужим именем и своей физиономией. Преподаватель античной и средневековой философии, с которым они долго ехали в поезде, красноречиво говорил, что война необходима для нового витка человеческой истории, прогресс-де невозможен без войны, высокая смертность, войны и эпидемии очищают человечество, в основе всей истории человечества – война, необходимо смирение, надо принять и т. д., и т. п. Попутчики невзлюбили философа за его презрительно-насмешливый тон, он говорил свысока, поучая. Александр думал о разорванных телах, о скелетах, которые они нашли в сарае, где прятались от шупо. «Я не согласен с вами, профессор, – сказал Крушевский, сильно заикаясь, – не согласен. Я не верю в прогресс. Мне плевать на прогресс». – «Нет ничего, кроме прогресса, – насмешливо блеял профессор, – человечество живет с единственной целью – развиваться». – «Я верю только в эволюцию души. Вот что я ставлю выше прогресса. А войны душу вгоняют в Ад. На войне душа распыляется. Человек – зверь на войне. Значит, прогресс для человечества вреден». – «Вы говорите неразумные вещи… Я понимаю, что вы начитались Соловьева и многих подобных мечтателей, я понимаю – эзотерика, поэзия, вы, мой друг, романтик, вы – верующий, я это понимаю, вера на многое набрасывает вуаль, скрывает от разума вера многое, но надо правде смотреть в глаза: человек – муравей, который служит только на благо своего муравейника, а муравейник должен строиться и расти. Это закон. Поймите, не будет прогресса, человек будет регрессировать и превращаться в тупую скотину. Вне общества, без себе подобных человек ничего не значит, он – пустое место». – «По воле прогресса я ощущал себя четыре года тупой скотиной в немецких лагерях, и сейчас, заметьте, мы с вами едем в вагоне для скота!» – «С вами нет смысла спорить, вы кричите». Он ехал в Италию. У него был длинный путь и много книжек, которые он читал и никому не давал. Он верил в социализм и борьбу классов. «Вы можете удивиться, что я прославляю Маркса, а сам бегу от большевиков, – говорил он с улыбкой, – но в СССР нет социализма. Там настоящий рабовладельческий строй. Партийная верхушка владеет народом. Как рабами! Надо строить другой социализм». С ним не хотели говорить, все одурели от голода, холода и страха.

По мосту Клиши беженцы перешли на Разбойничий остров, исчезли за деревьями. На том берегу снова мирно играли дети, покачивался на ветру разноцветный парасоль, блестела на солнце листва. Промелькнула какая-то тень. Он быстро записал в тетрадку: