Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

заступничестве. Случайное совпадение слов гимна с первой терциной «Комедии» тем более исключено, что дальше Данте вновь создает аллюзию на его текст – tante amara che poco e piu morte вызывает в памяти amarae morti ne tradas nos. Вполне возможно, что гимн этот возник под влиянием Книги Исайи, однако текстуально стих флорентийца тождественен именно словам гимна: il mezzo… di nostra vita по латыни может звучать скорее как media vita, а отнюдь не как dimidie dierum.

Если согласиться с тем, что Данте цитирует этот гимн, тогда, говоря о середине жизни, он намекает на то, что эта середина жизни – в смерти. Следовательно, страшный лесной ландшафт есть символ смертного состояния, некой неведомой нам опасности, «креста», к которому Данте был приговорен. Опираясь на это предположение, я могу высказать одну догадку, объясняющую символический смысл selva selvaggia – «дикого леса»: в шестой песни Inferno Чакко, пророчествуя страннику о его грядущей судьбе, называет партию белых гвельфов, к которой принадлежал Данте и за принадлежность к которой он и был изгнан, la parte selvaggia – «лесная, дикая партия». Данте заблудился в политическом лесу родной Флоренции и, затерявшись среди призрачных интересов своей партии, оказался приговоренным к смерти изгнанником. Тогда, когда христиане праздновали середину жизни человечества, покоящуюся в земной смерти Христа, Данте в середине своей жизни, в смертном страхе откинув свою прошлую жизнь и дебри партийной борьбы, готовился к своему крестному пути и молил о спасении.

В хронологии «Дантова мира» есть одна странность, трудно разрешимая путем логики: флорентиец оказывается «в смерти» в тот год, когда ему ничто еще не угрожало, ибо только через несколько месяцев после этого воображаемого путешествия ему суждено было стать приором Флоренции и ступить на тропу своих бедствий. Происходит как бы временное смещение – свое внутреннее состояние времени крушения имперских замыслов Генриха VII Данте переносит на спокойную для него весну 1300 года, когда весь христианский мир отмечал святой праздник Воскресения Господня. В его сознании великий праздник Спасения, праздник религиозный и «всемирный», соединился с историей его индивидуального спасения, бывшего для него не менее значимым, чем и вселенское спасение. Данте повторил в себе самом тяжесть распятия и радость воскрешения, и осознал свой путь как нечто исключительно значимое для всех людей, значимое не как религиозный опыт, но как опыт единичного освобождения, ухода от смерти к безбрежной жизни. И его опыт действительно обрел ни с чем не сравнимую известность – Данте стал одним из основателей европейской культуры.

Вернемся, однако, к заброшенному в дикий хвойный ландшафт флорентийцу. Теперь мы можем вообразить то исходное положение, в котором оказался путешественник и из которого он начал свое движение, вначале медленное и осторожное, затем все убыстряющееся и в конце превращающееся в полет. Первое, что мы узнаем о путешественнике и что, быть может, и в дальнейшем будет определять его образ, – это чувство страха, охватившее его разум. Страх становится первой маской, которую примеряет фигурка флорентийца, однако эмоция эта не совсем обычна и естественна – она возникает в сознании, nel pensier. Природа страха не животная, «этологическая», но почти рассудочная, и эта, казалось бы, незначительная оговорка приоткрывает перед читателем смысл всего грядущего действа как сугубо умственного, происходящего «в мыслях», ибо вполне естественно предположить, что если страх возникает в мыслях, то и причина этого страха скрывается там же.

Данте не стремится придать ландшафту первых терцин черты трагической безысходности: говоря о своем страхе и смертной горечи, он на мгновение уносится в мыслях к счастливому окончанию своего путешествия и вспоминает о «практиковании блага», найденного «там», в эсхатологическом странствии. Для практикования этого блага он собирается сказать нечто «иное», отличное от того, что он пережил, но способствующее произрастанию извлеченного им блага в мире. Иными словами, Данте обещает читателю прибегнуть к иносказанию, чтобы сделать свой опыт доступным для него. Оповестив читателя об этой будущей незаметной подмене, флорентиец решается на еще одно умолчание, скрыв предысторию того, как он оказался в диком лесу – Io non so ben ridir com’io v’entrai… – «я не могу хорошо пересказать, как я туда вошел: такая толпа снов была в том месте, что истинный путь я покинул». Путешественник знает истину, однако предпочитает смолчать, скрывшись от любопытных глаз в толпе снов. Он не первый, кто выбирает молчание – путешествие Энея в Аид заканчивается странной сценой с вратами сна, через которые странник покидает подземный мир, из чего вроде бы должно следовать, что и все увиденное есть не что иное, как толпа снов[60]. И Вергилий, и Данте сознательно запутали следы своих путешественников, проложив их путь по неуловимой границе, отделяющей мир скрытых истин от морока сна, и тем самым избавив себя от прямых обвинений в излишнем «многознании». Читателю предоставляется небывалая привилегия самому выбирать смысл увиденного и в зависимости от своей воли считать увиденное либо каталогом сновидений, либо записью истинного и умопостигаемого опыта.

Первые четыре терцины «Комедии» исчерпывающим образом создают в воображении читателя необходимую базу для правильного восприятия всего текста поэмы: человек, заблудившись в социальном мире, утрачивает истинный путь; им овладевает страх, обитающий, однако, в сознании, как и все возникающие перед ним картины лесной чащи; несмотря на это, читатель узнает, что человек, в конце концов, избежал опасности и обрел знание, которое и будет метафорическим, «доступным» образом изложено в тексте поэмы; путешественник не собирается открыто убеждать читателя в истинности увиденных им картин иного мира, оставляя за читателем право выбора, однако давая ясно понять, что эта «скромность» – лишь риторическая уловка или знак высшего смирения.

Вооружившись этим знанием, заботливо оставленным для нас флорентийцем в первых строках текста, мы можем смело входить в его мир, не боясь затеряться в переплетениях реальности и вымысла. Вместе с ним мы движемся по ночной долине или же, быть может, побережью, и приближаемся к некоей горе. Вступив на ее склон с первыми лучами солнца, мы начинаем упорное восхождение. Неожиданный переход от описания дикого леса к рассказу о пути через долину лишний раз подчеркивает невидимую, но ощущаемую грань, отделяющую первые четыре «лесные» терцины от остального повествования. Абсолютно неясен смысл столь упорного восхождения на гору, освещаемую лучами солнца и одновременно звездами. Благоприятно начавшемуся восхождению, однако, препятствуют появляющиеся дикие звери – пантера, лев и волчица. Материя, из которой сотканы эти звери, столь же призрачна, как и окружающий ландшафт – они появляются ниоткуда и исчезают в никуда, оставляя лишь чувство смутного страха. Не случайно, описывая их появление, Данте непрестанно говорит о «кажимости»,