Коричневые башмаки с набережной Вольтера - Клод Изнер

Гаэтан скучал по своим обожаемым платанам на авеню Фридланда – ему не дали закончить работу на том участке. По иронии судьбы, ловкость и признанное мастерство обрезчика сучьев стоили ему перевода в самый центр, где сейчас его ждали огромные вязы, мешавшие движению на главной магистрали столицы. Для борьбы с вязами муниципалитет счел необходимым призвать виртуозного месье Ларю. «С предельной точностью оценивает сложность задачи и умеет преодолевать любые препятствия. Не боится головокружения», – нацарапала какая-то канцелярская крыса в его личном деле.

Другие обрезчики сучьев завидовали Гаэтану, считали этот перевод повышением, но сам он предпочитал менее людные места и мысленно сокрушался: «Я пешка, всего лишь пешка, вертят мною как хотят!»

Амадей, послюнявив палец, стер засохшие брызги грязи с правого сапога. Он притаился под портиком дома напротив высоченного вяза и наблюдал, как служащий муниципалитета рискует жизнью, проявляя при том непревзойденную ловкость. Обрезчик сучьев по приставной лестнице забрался на самую верхушку дерева, закрепил отходившие от пояса тросы на ветках, освободив тем самым руки, и орудовал серпом, делая глубокие надрубы в коре. Ну загляденье – цепкий и проворный, как обезьяна! Точно рассчитанный взмах серпа, удар по слишком длинной ветке – и она летит вниз, а прочие даже не задеты. Покончив с основным делом, обрезчик сучьев спустился на землю, нагрел на спиртовке смолу в горшочке и снова залез на дерево – выступление воздушного гимнаста продолжилось. Теперь он смазывал смолой нанесенные дереву раны, чтобы предотвратить гниение древесины, и Амадею, завороженному этим зрелищем, пришел в голову сумасбродный сюжет в гофманском духе: просвещенный медик, излюбленный персонаж немецких романтиков, находит изрубленный в куски труп и пытается склеить его с помощью особой смолы… Да, Эрнст Теодор Амадей Гофман состряпал бы из этого премилую сказочку!

Гаэтану Ларю тем временем осталось обрубить толстое ответвление ствола, нависшее над проезжей частью. Он погладил шершавую кору и шепнул дереву, что это крайне необходимая операция, но все будет сделано аккуратно и не больно, с учетом направления волокон древесины и ствольной структуры. Гаэтан умел разговаривать с деревьями так, что они его понимали, и сам он понимал их в отличие от глухих к природе, поглощенных собственными страхами и надеждами горожан. Если бы все научились языку леса и его обитателей! Если бы все эти жалкие лилипуты, суетящиеся сейчас там, далеко внизу, уверенные в своем превосходстве, дали себе труд прислушаться не только к таким же, как они, смешным людишкам, считающим себя владыками Земли, но к насекомым, птицам, рыбам, зверью лесному – ко всем тем, кто для них, для людишек, не более чем статисты на фоне театральных декораций… Увы, род человеческий бестолков до невозможности, полагает планету своим военным трофеем, поставил на него пятку и гордо расправил плечи. Гаэтан Ларю презрительно фыркнул. Уж он-то знал, что такое положение вещей может легко измениться. Ответный удар близок, о том свидетельствуют древние тексты.

Он обвязал тросом ствол вяза, карабин второго конца защелкнул на поясе и, стравливая потихоньку, пополз по ответвлению. Сердце отбивало барабанную дробь, Гаэтану казалось, что он покоряет вершину самого высокого в мире дерева – кедра или секвойи. Годы обучения и тренировок, выработавшие в нем исключительное самообладание, были забыты – его вел инстинкт, божественное чутье.

Прикрепленный к длинной рукоятке серп мелькал в листве на высоте десятка метров над дорогой, по которой ползли редкие в этот час людишки-муравьишки, задирая носы к макушке дерева, ахая от изумления. Нет, он, Гаэтан, не упадет, просто не может упасть. Он, как всегда, выйдет победителем, выполнит эту почетную и опасную миссию, возложенную на него за сноровку и бесстрашие. Вяз примет надлежащий вид!

Амадей замер от восхищения, которое всегда испытывал в присутствии отважных людей. А парень, балансировавший сейчас на изрядной высоте, превосходил многих храбрецов, встреченных Амадеем за время долгих странствий. Именно поэтому совершенно необходимо было вывести его из игры, пока он не проник в тайну, уже принесшую людям столько бед. Если только он уже не завладел ключом к разгадке… Стало быть, надо воспользоваться тем, что обрезчик сучьев трудится в поте лица, вернуться на площадь Каира и обыскать его жилище. А если там ничего подозрительного не найдется – продолжить слежку. Амадей зашагал обратно. Северный ветер рвал полы плаща, но его владелец не чувствовал холода. Он улыбался – скорее по привычке, нежели по велению души. Ему доводилось одерживать верх над соперниками посерьезнее…

На площади Каира чесальщицы давно уже вовсю трудились под египетским фризом: оприходовали холостяцкие постельные принадлежности и шерстяные платья. Пока их руки непрерывно чесали шерсть, языки тоже мололи без устали.

– Да говорю ж вам, экие бестолочи! Я по запаху чую, чейное шмотье – бабское или мужское! А это – супружеское, вот глядите: тут два отпечаточка, да так близко друг к другу, что побьюсь об заклад – ночка у кого-то жаркая была! – разорялась кумушка с длинными седыми волосами, заплетенными в косу на эльзасский манер.

– Ну-ка, ну-ка, покажь, сейчас мы понюхаем да пощупаем! – покатывались со смеху ее товарки.

Воспользовавшись этим бурным весельем, серый домашний кот незаметно шмыгнул в подъезд и прошелся по вестибюлю, отделанному красной и черной плиткой. За ним к лестничному маршу с навощенными крутыми ступеньками так же незаметно проскользнул Амадей. На каждом этаже здесь было по две квартиры, разделенные общим санузлом. Жилище обрезчика сучьев находилось в третьем этаже, слева, и в хлипкой двери оказался всего один замок. Отпереть его с помощью железного штыря не составило труда.

На кухоньке не больше чулана громоздились горы грязной посуды. Плита на бунзеновской газовой горелке, обросшая жирной копотью, служила пристанищем для пригоревших кастрюль и корзинки с дырявыми носками. Обшарпанный коридор вел в комнату, где обнаружились узкая кушетка и стол с мраморной столешницей, а на столе – лоханка с остатками мыльной воды.

Амадей в приступе отвращения потер нос и направился во вторую комнату, побольше. Здесь дела обстояли лучше, на стенах даже были миндально-зеленые обои с белыми цветами. Если бы не замызганные окна с обтрепавшимися занавесками, ему бы тут даже понравилось.

«Все признаки холостяцкого логова. Хозяин не слишком образован, вырос в приюте, или же, наоборот, родители с ним слишком нянчились. Однако в этой вопиющей бесхозяйственности даже прослеживается намек на художественный вкус», – подумал он, созерцая запыленный комод, люстру с двумя лампами в круглых плафонах опалового стекла и венецианское зеркало в лакированной раме. Но наибольшее впечатление на него произвел книжный шкаф, собранный из неотесанных досок, по-видимому раздобытых самим владельцем в разных местах и принадлежащих разным эпохам. При виде двух гравюр Якоба ван Рейсдаля с изображением деревьев Амадей даже забыл о холоде – каминная жаровня остыла. Если Гаэтан Ларю владеет драгоценным манускриптом, есть шанс найти это сокровище среди книг, раз уж в его коллекции есть такие редкости.

На поиски в шкафу ушел целый час. Большинство изданий были посвящены лесам и лесоводству, ботанике, эволюции и происхождению видов. Часть собрания составляли приключенческие романы и произведения Александра Дюма. Еще час Амадей потратил на то, чтобы обыскать ящики комода, перетряхнуть ворох одежды, сваленной в кучи на полках платяного шкафа и висевшей на «плечиках», пошарить под матрасами и обследовать низ мраморной столешницы в спальне. В общем, он, невнятно бормоча себе под нос, черными от пыли руками перевернул вверх дном все жилище Гаэтана Ларю, заляпав отпечатками ладоней грязную мебель. И единственным положительным результатом этих поисков стало массовое паническое бегство пауков из-под плинтусов. Драгоценного манускрипта не было. Были грязные платки, разбросанные по паркету, и тонны пыли.