Скульптор - Грегори Фьюнаро

«Слишком утомилась и, может быть, чересчур дала волю чувствам», — подумала Кэти.

Однако, несмотря на то что трезвый голос нашептывал слова утешения, она не могла избавиться от острой боли в сердце, вызванной прочтением электронной версии «Провиденс джорнал» с рассказом о похоронах Томми Кэмпбелла. Больше всего ее тронуло не то, что «Бостон ребелс» в полном составе прилетели в Уэстерли на церемонию прощания с закрытым гробом, на которую были приглашены только близкие, не то, что в некрологе были приведены слова лучшего школьного друга Кэмпбелла: «Он добился славы, покоряя мяч, но всю свою жизнь покорял сердца». Нет, у Кэти вызвали слезы две последние строчки заметки, маленькое примечание, добавленное напоследок, с упоминанием о скромных закрытых похоронах, также состоявшихся в воскресенье утром в Кранстоне.

Заливаясь слезами, Хильди заснула с мыслями о маленьком Майкле Винеке, под назойливый голос, звучащий в подсознании и вопрошающий, читал ли эту статью Микеланджело-убийца. Этот же голос язвительно напоминал: «Вот видишь? Он был прав!», одновременно взывая: «Мир, стыдись того, что не увидел за Вакхом сатира!» Но Кэти все разглядела. Она сидела в церкви Святого Марка и думала о Винеках, а перед ее глазами стояло искаженное лицо, жуткая ухмылка сатира, лакомящегося украденным виноградом. Да, Хильди видела его слишком хорошо, парящим перед глазами в темноте спальни для гостей дома Поулков, так же отчетливо, как если бы забралась с фонариком в гроб Майкла Винека.

Вскоре после полуночи Кэти проснулась. Ей снилась ее мать. Сердце Хильди все еще колотилось от стремительного бега по улице и встречи с грузовиком, едва не закончившейся столкновением.

«Мама должна была забрать меня из школы, — подумала Кэти. — Но она проехала мимо в этом странном длинном черном лимузине. За рулем сидел кто-то еще, а мать что-то крикнула мне в окно. Я побежала следом за ней, выскочила на дорогу, но ноги мне отказали. Этот грузовик точно убил бы меня, если бы я не проснулась».

Несмотря на то что Кэти часто думала о матери, вспоминала ее, та почти никогда ей не снилась. Как ни пугали ее воспоминания о встрече с «Вакхом» Микеланджело-убийцы в Уотч-Хилле, которые вот уже две недели были постоянными спутниками Хильди в темноте спальни, но этот странный кошмарный сон подействовал на нее так сильно, что она зажгла свет.

Взгляд Кэти упал на «Спящих в камне» на ночном столике. Сон мгновенно испарился, оставив после себя осадок страха. Сама точно не зная почему, доктор Хильдебрант непроизвольно раскрыла книгу на странице, заложенной вчера вечером, одной из нескольких, которые она отметила в надежде позднее отыскать ключ к рассудку Микеланджело-убийцы.

В верхней части страницы была помещена детальная фотография Ночи, одной из шести мраморных фигур, которые Микеланджело изваял в 1520–1534 годах для капеллы Медичи в церкви Сан-Лоренцо во Флоренции, точнее, для гробниц герцогов Джулиано и Лоренцо Медичи. Два мраморных фасада были практически идентичны по замыслу, каждый с идеализированной мраморной статуей владыки города, сидящего в неглубокой нише над саркофагом с его останками. На резных крышках обоих гробов возлежали по две обнаженные аллегорические фигуры. Ночь и День у Джулиано, Вечер и Утро у Лоренцо.

Текст, к которому подсознательно обратилась Кэти, гласил:

«Что касается Ночи, исследователи долго ломали голову относительно необычной формы левой груди фигуры. Как я уже упоминала при обсуждении пропорций „Римской пьеты“, искусствоведы, а в последнее время даже специалисты по пластической хирургии выдвигают предположение о том, что Микеланджело был совершенно незнаком с обнаженным женским телом и нисколько не заботился о том, чтобы правильно его воспроизвести. Действительно, как и у всех женских фигур мастера, груди отличаются неестественной формой. Они неуклюже приделаны к бесспорно мужскому телу. Современные исследователи сходятся в том, что необычная форма левой груди Ночи не является следствием эстетической ошибки или некоторой незавершенности работы над скульптурой. Однако недавние исследования, проведенные специалистом-онкологом из Американского центра лечения раковых заболеваний, показали, что эта часть тела Ночи обладает тремя отклонениями от нормы, позволяющими судить о последней стадии рака груди. Речь идет о крупной выпуклости над соском, опухоли на нем самом и участке сморщенной кожи сбоку. Все эти признаки указывают на злокачественное образование в данной области.

Как верно замечает этот признанный специалист в онкологии, никаких подобных аномалий нет на правой груди Ночи, у ее спутницы — Дня — и вообще ни у какой другой женской фигуры, созданной Микеланджело. Следовательно, с высокой долей вероятности можно утверждать, что в качестве модели скульптор использовал женщину, живую или мертвую, с ярко выраженным раком груди, и точно воспроизвел в мраморе все физические дефекты.

Однако, несмотря на точное изображение больного органа, мы, как это ни странно, снова видим обе груди неуклюже приделанными к мужскому телу. Как будто в своем знакомстве с женщиной Микеланджело не пошел дальше узкого и объективного восхваления тех „частей“, которыми различаются полы, так и не смог разобраться, как же эти детали взаимодействуют друг с другом в целом. Затем, опять же, существует теория, что Микеланджело сознательно ваял свои женские фигуры именно такими, почти мужскими, просто потому, что, как мы уже обсуждали выше, он считал тело представителей сильного пола эстетически более совершенным.

Надо учитывать, что скульптор изобразил опухоль только у одной из четырех обнаженных фигур, украшающих капеллу Медичи. Смертельным недугом он наделил лишь Ночь, самую мрачную и зловещую из аллегорических фигур. Поэтому не может быть сомнений в том, что Микеланджело не только увидел в опухоли эстетическую аномалию, но и сознательно изваял Ночь с тем заболеванием, которое в эпоху Возрождения считалось следствием избытка черной желчи. Данный факт можно считать еще одной из множества тонких деталей, выражающих метафорический смысл фасада в целом. Однако вопрос о том, в какой степени Микеланджело понимал суть этого заболевания, видел ли в опухоли груди нечто большее, чем традиционная медицина эпохи Возрождения, остается открытым».

Отбросив мешанину разрозненных образов, порожденных сном, Кэти уселась в кровати и долго изучала фотографию Ночи. Она живо помнила обстоятельства, связанные с этим снимком, который сделала на свой старенький «Никон», еще когда училась на последнем курсе Гарвардского университета. В то время Кэти даже представить себе не могла, что использует фото в своей книге, не говоря про его пророческий контекст в части заболевания, которое свело в могилу ее мать. Так уж вышло, что в тот самый день, когда Кэти сдала пленку с Ночью в фотолабораторию, мать сообщила ей по телефону страшное известие.

— Кэт, я не хочу, чтобы ты напрасно тревожилась, — сказала Кион Ким. — Мы, кореянки, очень сильные. Все будет хорошо.

Но тут было нечто большее, чем боль, принесенная воспоминаниями, или злая шутка судьбы, проявившаяся в том, что эту главу Кэти писала в то время, когда ее мать лечилась в онкологической клинике Бостона. В конечном счете данный раздел стал эпитафией. Хильди не могла избавиться от пугающего ощущения, будто обратиться к разделу о Ночи и раке груди ее толкнуло что-то помимо сна, более глубокое, чем образ матери, кричащей из окна длинного черного лимузина, проносящегося мимо школы Иден-Парка.