Смертию смерть поправ - Евгений Львович Шифферс

дышит в согнутый локоть, чтобы там найти кроху тепла для своей сухой наждачной груди, где только кашель, кашель и кашель, и сердца уж даже нет. Он смотрит на нас, ОН видит нас, видит СТАРИКА, который идет к нему, он кричит сквозь кашель, оглядывается, боится и кричит:

Беги отсюда, беги скорее, если можешь, а ты, видно, можешь, раз как-то попал сюда, смог пробраться, да еще с сигаретой, да в такой светлой рубахе с засученными рукавами, а на улице такой холод. Беги, беги, слышишь, и не приходи сюда больше днем, я так боюсь, что тебя убьют здесь. Приходи, как всегда, по ночам, ты знаешь, я вижу тебя по ночам, только вот галстук у тебя не тот, да зубов не вижу у тебя во сне.

47.

И опять долгая неподвижность пустого барака, когда СТАРИКА уж нет, и потому еще больше пустого и одинокого; и опять дощатая дорога, и вылитая черным пятном вода, и ход на коленях, и кашель, и кашель, и руки, и голова, которая только и умеет теперь, что вверх и вниз, вверх и вниз.

48.

СТАРИК стоит на кухне и смотрит в окно, и синеватый дым сигареты скручивает солнечные лучи в забавную живую вязь. Льется и бьется с шумом вода через край ведра, а рядом бамбуковая палка. СТАРИК смешно побежал к раковине и закрыл воду.

Стало тихо.

СТАРИК вытаскивает ведро из раковины двумя руками, плещет на себя и на пол, потом ставит ведро к двери на вытянутых вперед руках, смешно и неловко.

49.

Вот он стоит на асфальте двора, на дне каменного колодца, и вокруг молчаливые стены и окна. Рядом со СТАРИКОМ ведро с водой и бамбуковая палка-швабра. СТАРИК щурится от дыма сигареты, который лезет в глаза, берет швабру, макает ее в ведро, начинает молча и спокойно тереть асфальт. Начиная с сорок шестого года он делает это в день своего рождения, как когда-то задумал в лагерях. Он делает это ненавязчиво, для самого себя, улыбается иногда, хорошо, что родился в мае, а то бы приходилось выгребать снег или еще что, сразу не придумаешь.

Открываются окна на этажах, веселые люди кричат во двор: Эй, поздравляем тебя, Ника! Живите дольше, дядя Ника!

И из других подъездов, молча кивая друг другу, выходят старики с ведрами, они, также не глядя ни на кого, начинают тереть асфальт на своих кусочках, иногда только взглядывая на один все еще не занятый участок, и успокаиваются совсем, когда и там появляется старушка и клоп-девочка с ней, они трут пол и девочка льет из игрушечного ведра.

Старики моют двор. Они танцуют свой ироничный танец жизни, ритуальный танец памяти, ритуальный танец печали.

50.

А в воротах этого двора стоят люди и смотрят на дивное диво, кто-то хотел бы позубоскалить на этот счет, но что-то неведомо печальное, печальное, опаленно-печальное есть в стариках, и все молчат, а некоторые даже утирают слезы, хотя уж это-то ни к чему.

Сквозь людей в воротах протискиваются дети, которые идут сейчас из школы, они тоже замирают и смотрят на своих, или не своих, старших.

Одна из девочек (соседка нашего СТАРИКА) смотрит долго, особенно долго, почти так долго и жадно, как смотрел гимназист, белый гимназист, когда отпевали его белого отца. Она шевелит носиком, глотает детскую боль, светит, светит нам большими глазами, потом усмехается, потому что иначе заплачет.

ЛЕНТОЧКА Сегодня у дяди Ники день рождения, он всегда выходит во двор в этот день, и все из дедушек, кто вернулся с войны, выходят в его день, потому что это он придумал мыть наш двор. А потом он пойдет в аптеку сдавать пузырьки, а потом покупать новую ленту для своей пишущей машинки.

ЕЕ ДРУГ А ты откуда это знаешь?

ЛЕНТОЧКА Так ведь мы с дядей Никой всю жизнь соседи, всю жизнь соседи, спроси у моей бабушки, она говорит, что дядя Ника до войны работал послом, или еще кем-то, я точно не помню, или в ООН был…

ЕЕ ДРУГ Тогда ООН еще не было.

ЛЕНТОЧКА Ну я же говорю, что не знаю точно, спроси у бабушки. Давай, Глеб, крикнем ему, а?

И они кричат ему, СТАРИКУ, кричат, маленькие наши люди:

ПОЗДРАВЛЯЕМ ТЕБЯ, ДЯДЯ НИКА! ПОЗДРАВЛЯЕМ-ЕМ-ЕМ, ДЯДЯ НИКА!

51.

И все старики в ответ подняли свои швабры, и помахали ими гордо в воздухе, что дескать, и мы поздравляем тебя, Ника, но не можем вот так вот кричать, потому что мы старые люди, и это было бы смешно.

И СТАРИК поклонился всем.

И взял ведро свое и молча пошел в подъезд.

52.

ЛЕНТОЧКА сидит за своим белым столом на кухне и ест суп, а СТАРИК греет ей на газовой плите второе, там что-то шипит вкусное.

ЛЕНТОЧКА И в музыкальную школу тоже ты меня сегодня поведешь?

СТАРИК кивает.

ЛЕНТОЧКА Это здорово. Слушай, дядя Ника, я хочу у тебя спросить, честно ли я поступила. Вот слушай. Наша Нина Константиновна заболела, и пришла вести уроки другая, которая нашего класса совсем не знает, и на практике. Вот, горячо очень, дядя Ник. Вот. Ирка Кроф кинула голубя, а учительница повернулась, и говорит, что это Глеб, и пусть идет сейчас же к директору, а я-то видела, что это не Глеб, а Кроф, а учительница еще и говорит, кто дежурный сегодня, я говорю, что я, так она сказала, чтобы я проследила, как Глеб Волков пойдет к директору, чтобы я его отвела. Мы встали и пошли, потому что она и слушать ничего не захотела, что это не Глеб. По дороге мы, конечно, Кроф дали как следует, и она даже не пискнула, а вообще-то пискля. Вот. Дальше. Дальше я вывела Глеба в коридор, а потом заперла его в уборную к мальчишкам, чтобы его никто не видел, а сама вернулась и сказала, что отвела его к директору. Понимаешь? Ну, а Глеб-то там сидит, выйти не может, я же его заперла, понимаешь? Я попросилась выйти, она меня выпустила, я пошла и выпустила Глеба, а потом пришла и села, а потом и он входит, тоскливый такой, я чуть не умерла от смеха. Училка его спрашивает, ну, что? А он печально так говорит, на первый раз простили, а потом сказали, что выгонят из школы. И сам чуть не плачет. А тут Ирка Кроф встает и своим тоненьким голоском говорит, что