Между небом и тобой - Лоррен Фуше

Федерико – Париж, квартал Марэ

Прихожу заранее, занимаю столик на теплой террасе, собираюсь выпить кофе и почитать «Коррьере делла Сера»[109]. Открываю эсэмэску от Сары… а она в этот момент идет по другой стороне улицы Севинье, меня не видя.

Парочка входит во внутренний двор старинного особняка. Сара опирается на палку и на своего спутника – они явно пили не только яблочный сок. За ними закрываются тяжелые ворота. Я горюю. Конечно, она слишком красива, чтобы оставаться в одиночестве, она ослепительна. Она сказала мне неправду, но мне грех обижаться: она не mia fidanzata[110], она мне не подруга. Я хотел ее как un pazzo[111], я совсем свихнулся от желания в эту рождественскую ночь, но я не хотел пользоваться праздничной ностальгией, которая могла бы увести нас куда-то не туда. Я хотел любить ее в обычный, нормальный день, только наш день. А надо было сделать свое дело, не задаваясь никакими вопросами. И тогда этот мужик с проседью в волосах сидел бы сейчас на моем месте.

Я свободен, не женат, я преподаю в университете и мог бы каждую ночь спать с другой студенткой. Но у меня есть непреложное правило: никаких студенток. Я иногда сплю с Кьярой, она преподает в нашем университете физику, но мы не «влюбленная пара» в привычном понимании, наша связь основана на нежной дружбе. Ее возлюбленного перевели по службе на Сицилию. Я твердо стою на земле, но при этом часто витаю в облаках. Галилей двадцать лет преподавал в Падуе, он хронометрировал колебания люстр Пизанского кафедрального собора, сверяя их с биением собственного сердца[112], а всю оставшуюся жизнь смотрел на звезды. У меня ровный пульс, но я не в себе. Я набираю на мобильнике ответ Саре: «Счастливого свидания».

Помм – остров Груа

На острове полно туристов и дачников, которые приезжают сюда кто просто проветриться, кто пожить в своем загородном доме, и каждый из них ставит машину так, что всем неудобно. В ресторанах толпы, владельцы довольны, торговцы в магазинах тоже. Спокойно станет только через неделю, когда закончатся рождественские каникулы и наконец-то здесь останутся только такие, как я, кто тут родился, пенсионеры, перебравшиеся на Груа, как Жо, люди, которые только и мечтают об островах, поэты и любители прогулок пешком.

Коробку с елочными украшениями мы в этом году не открывали, но я в ней порылась и достала три гирлянды.

Иду с ними на кладбище. Прохожу мимо памятника погибшим морякам, здороваюсь с большой каменной дамой, которая их оплакивает, стоя на коленях. Давно умершие люди покоятся в старинной части кладбища, молодые – на новой территории, там, где на могилах можно увидеть такое, от чего просто сердце рвется: мраморную гитару, или корабль, или фотографии… Я стараюсь покрасивее разложить гирлянды на камне, на котором написано твое имя, а повыше – имена родителей Жо, не только мамы, но и папы, утонувшего в Ирландском море, тоже, хотя тело так никогда и не нашли. Показываю тебе свои подарки – браслет от Жо и красную мольтоновую кофту от мамы.

Мы с мамой записались на следующую программу команды «кафе-память»[113]: мне надо изучить повседневную жизнь рыболовецкого судна в прошлом веке и сделать в школе доклад. Напишу и приду к тебе прорепетировать. Хочешь не хочешь, а выслушаешь, не отвертишься.

На саксе я уже выучила диезы и бемоли. Моя любимая нота – до диез второй октавы: ни на что не надо нажимать, просто дуешь, и все. Классно!

Я уверена, что ты меня слушаешь, но это несправедливо: я все-все тебе рассказываю, а ты мне ничего.

Дэни – Париж, улица Монж

На праздники всех так и тянет в Париж, в отеле ни одного свободного номера. Сириан пригласил меня на ужин. Альбена думает, что у него совещание, – это во время рождественских каникул! Надо быть полнейшей идиоткой, чтобы проглотить подобное вранье. Мое серебристое платье с таким декольте, что даже у опытного альпиниста голова бы закружилась. Понятия не имею, куда мой любовник собрался меня вести, – как только узнала, что далеко, стало наплевать, куда. Терпеть не могу этой неотесанной деревенщины, которая наезжает со всего мира, а уж как обрыдли больничные листки персонала… Из сумки звучит мелодия песни Эдит Пиаф «Мой мужчина»…

– Я остановился во втором ряду. Ты готова?

– Более чем!

Надеваю меховое манто. Всем говорю, что это синтетика, да здравствует политкорректность, но на самом деле мех самый что ни на есть натуральный. Даю последние указания ночному портье, какой-то тип в вестибюле раздевает меня взглядом, потом отворачивается… а-а-а, это его супруга выходит из лифта. Рот куриной жопкой, зад как у першерона, для него в самый раз. Заранее коченею – в последние дни на столицу обрушились лютые морозы, – и останавливаюсь на пороге, обнаружив перед самой дверью какую-то лохматую девчонку с разноцветной шевелюрой.

Злюсь, говорю ей:

– Нельзя здесь стоять.

Волосы у нее вперемешку розовые, голубые и зеленые, губы намазаны черной помадой. Грациозная, как животное, все девчонки этого возраста такие. На ней куртка, джинсы, грубые тяжелые ботинки, рядом на тротуаре украшенная черепом сумка, на дне сумки несколько монет. Девчонка рисует мелками уродскую белую птицу на уродском же синем фоне, но все ее обходят, чтобы не наступить на эту мазню.

– Повторяю: здесь нельзя.

– Улица принадлежит всем, – дерзит мне нахалка.

– Из-за вас люди не смогут ко мне войти!

– Зато я дарю им мечту, – говорит она, возвращаясь к рисованию.

– Вы пачкаете тротуар и беспокоите моих клиентов.

– Мне нужны деньги на учебу. Надеюсь, ваши клиенты посимпатичнее вас, и они-то растрогаются.

– Вы что, собираетесь здесь остаться?

– Вам уютно и тепло в манто из шкур убитых животных? Сегодня мороз до костей пробирает, и иностранцы почувствуют себя виноватыми, увидев, как я дрожу в их so romantic gay Paris[114], а мне нужны милые, добрые меценаты.