Всё начинается со лжи - Елена Лабрус

И уже с вестибюля увидела у своего кабинета мать Кононовой и бегущую ко мне Ирину Львовну.

— Её дочь была на приёме с утра, одна. Что ей надо? — остановилась я.

— Понятия не имею, — даже не оглянулась, глядя на меня испуганными глазами администратор.  — Эльвира Алексеевна, там в кабинете вас Пашутин дожидается.

— В моём кабинете? — удивилась я.

— Ну да, он спросил можно ли ему подождать внутри, я и открыла, — громко шептала она.

«Ну что ж, Пашутин, так Пашутин!» — выдохнула я и бесстрашно шагнула в коридор.

— Вы ко мне? — обратилась к женщине, что металась недовольным пингвином: чёрный плащ, белый шарф.

— Дочь ничего мне не рассказала, — перегородила та собой дверь.

— Сожалею, но от меня вы услышите ещё меньше, — пожала я плечами.

Сомневаюсь, что той хотелось бы делиться с матерью, что она приходила узнать результаты анализов и обсудить методы контрацепции, потому что мужу она и дальше собирается изменять, а вот беременеть не планирует.

— Может, всё же уделите мне несколько минут? Не здесь, — она демонстративно посмотрела на часы, на мою верхнюю одежду и пакет в руках. — До конца рабочего дня у вас же ещё есть время?

— Конечно, — гнусно улыбнулась я, открывая дверь и вежливо смещая женщину в сторонку. — Только если оно останется, после того, как отпущу клиента.

Стоящий в кабинете мужчина, которого она, конечно, увидела из-за моей спины, судя по жалобному скрипу сиденья, заставил её недовольно бухнуться на лавку.

А я закрыла дверь, с сожалением сознавая, что до конца рабочего дня времени ещё предостаточно.

— Владимир Олегович, — поздоровалась я.

Он стоял у окна, засунув руки в карманы. И обернулся на моё появление.

Строгий костюм. Белая рубашка. Широкий галстук. Короткий ёжик седеющих волос, обрамляющий лысину. Конечно, я посмотрела в интернете как он выглядит. И если чем и была потрясена, то только тем, что это он решил меня подождать, а не я должна была явиться, например, в кабинет директора пред его светлые очи. Хотя очи у него как раз были карие, но совсем другого оттенка, не такого как у дочери.

Ни шока, ни ужаса, ни желания бухнуться на колени и бить челом у меня этот влиятельный человек не вызвал. Обычный мужик под шестьдесят. Солидный. Слегка опухший. Невысокий. Широкоплечий. Не обрюзгший, но не особо и спортивный. Но я бы сказала: неприятный.

— Простите за вторжение, Эльвира Алексеевна, — упёрся в меня его твёрдый взгляд, оценивающе скользнув по фигуре.

— Располагайтесь, Владимир Олегович.  Чай, кофе? — одной рукой расстёгивала я пальто.

— Это лишнее, — спиной подпёр он подоконник. — Надолго я вас не задержу.

— Я вас слушаю, — открыла я дверь в смежный кабинет, где обычно переодеваюсь, оставляю верхнюю одежду, а моя медсестра хранит запасы одноразового инвентаря.

  На столе всё ещё лежали оставленные следователем документы. Вешая пальто, я прикрыла их брошенной сумкой.

— Она правда потеряла ребёнка? — прозвучал голос Пашутина, пожалуй, устало, когда я вышла, надев халат.

— К сожалению, я не могу вам этого сказать, — надеясь, что хорошо скрыла удивление, ответила я.

— То есть не можете ни подтвердить, ни опровергнуть её слова?

— Не могу, — предложила я ему стул для посетителей у своего стола.

— Ой, прекратите! Только не надо прикрываться врачебной этикой, — уверенно преодолев расстояние от окна до стула, он подтянул брюки на коленках и всё же сел. — Я слишком хорошо знаю свою дочь: она соврёт и глазом не моргнёт, а вы будете её покрывать, рисковать из-за неё работой, премией, карьерой.

— Простите, вы на что-то намекаете? Или угрожаете? — следила я за его руками. Достав из кармана упаковку жевательной резинки, он предложил мне, а когда я отказалась, развернул два пластика и оба сунул в рот.

Синдром Лея: дрожание, подёргивания — я помнила это лучше, чем наизусть. Но пока ничего необычного не замечала. Пожалуй, кроме какой-то вселенской усталости, что сквозила в каждом его движении, в каждом слове.

— Да ну, бросьте, какие угрозы! — привалился он к спинке стула. — Я просто предупреждаю. Что клиника по ней плачет. Клиника в Швейцарии, где она уже лечилась четыре года назад.

— И каков диагноз?

Он засмеялся, обнажая хорошие зубы с зажатыми между ними белым комочком жвачки.

— А вот этого уже я вам не скажу. Тоже, знаете ли, этика. Просто поделюсь с вами как отец. У вас же есть дети? Муж?

— Дочь, — сознательно не стала я уточнять возраст. — Мужа нет.

— Значит, вы меня, как никогда, поймёте. Я тоже растил её один. С пяти лет. А как я мог её растить, когда так любил её мать, что даже не женился после её смерти? А Юлька копия, прямо точная копия матери и всё, что у меня осталось. И я баловал её. Безбожно. Просто ни в чём не мог ей отказать. Лошадь? На! Вертолёт? Два! Косметическую компанию? Купил, не задумываясь. А теперь пожинаю. Хотя врачи мне ещё когда она только взрослеть начала, травкой баловаться, сказали, что таких как она наказывать бесполезно.

— Таких это каких? — удивилась я.

— Она же чёрт в юбке. Одержимый чёрт, хитрый, изворотливый. Она всегда находит крайнего, того, кто решит за неё все проблемы. Меня, Верейского, да хоть вот вас или пилота, пожарного, полицейского, любого случайного человека, прохожего, что под руку подвернулся, если ей надо. Она не задумывается, что кто-то пострадает. А эта её вопиющая склонность к саморазрушению! Ох, сколько я с ней горя хапнул. То она с дороги на Лазурном берегу на машине ушла. Говорила, что отвлеклась, поворот не заметила, а полиция сказала: тормозного следа нет. Тогда хоть с ней никого не было, но машину-то она угнала. То в горах в снегопад потерялась, а полетела, когда объявили, что надвигается буран. Она месяц в гипсе, пилот чудь богу душу не отдал, да ещё лицензии лишился. Но ей плевать. А однажды вышла из вертолёта. Просто зависла над водой, отпустила управление и прыгнула в море.

— В вертолёте тоже кто-то был? — ужаснулась я.

— Ага, бывшая подружка Верейского, которая вертолётом управлять не умела.

Я вытаращила глаза.

— Она погибла?

— Нет, тоже, слава богу, выпрыгнула. А вертолёт врезался в скалы и разбился. Это моя дочь так Верейского добивалась. Не нравилась ей его подружка.

— Добилась? — у меня аж желудок свело, ведь теперь я подружка Верейского.

А если всё это правда, то по ней не то что клиника, по ней дурдом плачет.  

— Да. Я разве не сказал? Им она с тех пор и одержима, — усмехнулся Пашутин. — Говорит, любовь, мать её. А сейчас он её бросил. Так что вот это всё, — он показал себе на шею, запястья, имея в виду Юлькины ссадины. — Ох, чую, это всё не просто так, — он тяжко, удручённо и очень искренне вздохнул, прижав руку костяшками пальцев к грудине, словно у него закололо сердце. — Она думала, я его верну. Припугну, пристыжу, на совесть надавлю. Он же и мне в самую душу плюнул — оставил её, беременную, когда он мне нужен, как никогда. Я так на него рассчитывал, — снова тяжело вздохнул Пашутин. — Не смог. Не вернул. Но я его засранца не прощу, пусть так и знает, — явно перепутав меня с мозговправом, делился он наболевшим.