Неон, она и не он - Александр Солин

Похожий на уродливую пыхтящую жабу, ее благообразный любовник обратился в бездушную маслобойку. Он сопел, пыхтел, потел, неутомимо и размашисто гоняя туда-сюда свой набухший масляный поршень. Его одержимое усердие передалось кровати, и та, скрипя коленями и раскачиваясь, словно в трансе, обнаружила в его занятии неожиданный смысл, который извращенный наблюдатель вполне мог понять, как эстетическое резюме некоего перформанса, где голый пациент сумасшедшего дома, для которого женское тело – всего-навсего эластичная муфта, превращает кровать в метроном, предлагая уловить в его гулком, бездушном монологе отзвук космических ритмов.

Она вдруг сдалась и ослабела. Зажатая между пирсом кровати и грузной баржей его тела, она колыхалась, словно попавшая в плен волна, отзываясь сырым шлепаньем и издавая тот безвольный, безродный звук, который получается, если к искусственному дыханию добавить мычащую жалобу. Неожиданно что-то мутное, уродливое и незаконное взорвалось у нее в паху и растеклось по телу с горячим стыдом и отвращением. Голова ее запрокинулась, глаза закатились, сознание помутилось, и первобытный утробный стон расправил горло. Ее мучитель перехватил и проглотил его, словно возбуждающую таблетку, после чего запрыгал на ней с еще большим остервенением.

Оглушенная взрывом, сраженная тупой покорностью, она различала густое некрасивое чавканье ее лона, куда она вопреки своей воле добавила зычный и сочный подголосок. Ей чудилось, что пот, которым обливался ее насильник, скапливается у нее в паху, и оттуда, щекоча промежность, стекает на постель. В сыром шлепанье ей слышались мокрые дьявольские аплодисменты, брызги от которых летели во все стороны. Ей казалось, что еще немного, и она сойдет с ума!

Ее закинутые за голову руки находились в его распоряжении, и он принялся ползать по ним пляшущим ртом, оставляя на нежной сливочной коже болезненный щекочущий след. Спустившись к ее подмышке, он широким влажным языком принялся лизать пряную складку, едва не доведя ее дрожащую руку до конвульсии.

«Ну, не на-а-адо!..» – дергая рукой, простонала она, не узнавая свой сдавленный жалобой голос.

Он отстал и еще сильнее навалился на нее.

«Тяжело…» – произнесла она тем же придушенным голосом.

Тогда он, не снимая с ее запястий наручники железных пальцев, напряг руки, сгорбился и освободил ее грудь, после чего, неловко изгибаясь, принялся гоняться за ней, стараясь совместить в прицеле жадного рта тяжелый ритм маслобойки и норовистые соски.

«Хватит, хватит, не могу больше, не могу, не хочу-у-у!» – вдруг простонала она и вновь принялась выворачиваться, чувствуя, как из-за боли в быстро и зверски покусанных сосках, из-за сдавленных запястий, из-за тупого головокружительного ритма и стесненного дыхания у нее вот-вот начнется бурная истерика, которая даст ей нечеловеческие силы и пустит под откос проклятый поезд.

Он не послушался, а напротив, обрушился на нее и, сдавленным уханьем заглушая ее прерывистые жалобные стенания, принялся размашисто насиловать, терзая ее разбухшим до предсмертных размеров зверем, с каждым погружением приближавшимся к разрушительному апофеозу. Неизвестно, что с ней случилось бы, если бы не чутье ее муфты сцепления, которая по одним только ей известным признакам подсказала о приближении конечной станции, смирив тем самым ее порыв.

И действительно: в движении локомотива наметилось суетливое беспокойство, и вместо того чтобы тормозить, он добавил жару. Сигналя о своем приближении частыми «а-а-а» пассажирки и собачьим дыханием машиниста, поезд влетел на станцию, сбросил ход и, потряхиваемый стрелками, пополз к перрону, где долго и жалобно освобождался от судорог, прежде чем затихнуть окончательно…

Ощутив слабину, она напряглась и, изловчившись, одним толчком рук и всего тела, скинула с себя гнусную жабу. Он неловко свалился на спину, не удержался на краю узкой кровати и сорвался туда, где его ждал глухой короткий стук. Она кинулась в ванную.

Закрывшись там, она с плачем принялась вымывать из себя его свинство. Дважды намылилась и смыла его гадкий пот, и потом еще долго стояла под душем, пытаясь успокоиться. Вернувшись в комнату, она бросилась на кровать, завернулась в одеяло и разрыдалась в подушку.

Он встал на колени у ее кровати – голый, липкий, волосатый – и принялся успокаивать:

«Наташенька, ну посмотри на меня! Ну, успокойся!»

Она резко повернула к нему лицо и выкрикнула:

«Сволочь! Грязное, мерзкое животное!» – после чего спрятала лицо в подушку.

Он смутился и попытался через одеяло погладить ее.

«Не трогай меня, грязная свинья!» – рыдала она.

Он обиделся и удалился в ванную. Вернувшись, забрался в свою кровать, и через несколько минут она услышала его сонное сопение.

Она еще долго лежала с открытыми глазами, горестным шмыганьем подытоживая унизительный урон и спотыкаясь о немигающие неоновые отсветы на потолке, которые подглядывали за ней подобно государственным интересам.

«Шлюха, подстилка, содержанка, так тебе и надо!» – изводила она себя, прислушиваясь к саднящему нытью остывающей дырки, которую ей прожгли между ног. Перед тем как провалиться в скорбный сон, доля неуместного любопытства, всегда присутствующая во всяком горе, вернула ее к тому незнакомому, мутному и уродливому, как лопнувший нарыв извержению, чья лава, словно гной растеклась по ней с горячим стыдом и отвращением.

«О, господи, неужели это и есть ваш хваленый оргазм? Тогда лучше избавьте меня от него…» – простонала она.

На ее счастье они уезжали в тот же день, иначе невозможно представить, как бы она провела с ним еще одну ночь. Все время, пока они добирались до Питера, она не глядела на него и молчала, отвечая только в крайних случаях и в сторону. Она даже не предъявила ему синяки на запястьях. В аэропорту она, не обращая внимания на его заплечные уговоры, взяла такси и уехала.

Целый месяц она не появлялась у него в бюро, сбрасывая звонки, которыми он ее изводил, и говоря ему через дверь, чтобы он убирался прочь. Немного потоптавшись, он так и делал, после чего подсылал к ней на работу Юльку. Та говорила Наташе, что ей лично все равно, что у них там случилось, но, между прочим, на шефа страшно смотреть и он даже начал пить, на что Наташа отвечала: «Да пусть он хоть сдохнет!»

Через месяц она подумала:

«А что, собственно, случилось? Девочка оказалась не в настроении? Девочке показалось, что она уже большая и важная? Хватит дурить – сама виновата! Надо было не выкобениваться, а расслабиться и получить удовольствие!»

И еще она спросила себя, откуда родом эта внезапная злоба, что помутила ее разум. Ответ здесь был слишком очевиден: он позволил себе оскорбительную бесцеремонность, которая поставила ее в один ряд с проститутками, тогда как она в порыве самобичевания если и относила себя к таковым, тем не менее, ревностно следила за переносным смыслом этого слова.

На следующий день она ответила на его звонок и, поводив на крючке еще две недели, приняла его. Переступив порог, он взглянул на нее, и в глазах его обнаружилось новое для нее собачье унижение. Он явился со своим чертовым «Шато Марго», цветами и небольшой черной коробочкой.