Сахарная вата - Жаклин Уилсон

– Мы можем пронумеровать каждую коробку и надписать, что там находится, – предложила Сьюзен.

– Отличная идея, – поддержал ее папа.

Да уж, по организованности Сьюзен превосходила нас с папой, вместе взятых. Она отыскала старый рулон коричневой клейкой ленты и заклеила все коробки так, что теперь мы могли ставить их друг на друга. Сразу стало освобождаться место.

Мы со Сьюзен закончили с моей комнатой, оставив только чистую одежду мне на завтра, Эллерину, Димбла, мой набор для шитья и подстилку Лаки. Самой Лаки вся эта неожиданная суета ужасно не нравилась, поэтому она зарылась в свою подстилку, оставив снаружи только кончик носа и усы.

Папа начал собирать вещи в своей спальне, а мы со Сьюзен взялись за гостиную. Вообще-то вещей там было совсем немного. Мы упаковали:

1. Часы с кукушкой. Хотя они и не ходили, это был подарок маме и папе на свадьбу от бабушки. Сколько я себя помню, часовая стрелка на них указывала на четверку, а кукушка вечно сидела в своем домике. Чтобы увидеть ее, нужно было открыть маленькие дверцы.

2. Календарь с фотографией мотоцикла. На нем на каждой клеточке, отмечавшей субботу и воскресенье, папа рисовал шариковой ручкой звездочки и смайлики, а рядом с ними писал «Флосс». За последний месяц «Флосс» красовалось сплошь в каждой клеточке.

3. Фотографию, на которой мы втроем – папа, мама и я, совсем маленькая, – сидим на песке и едим мороженое. Я помнила тот день, горячий песок и приятную прохладу мороженого, которое, кусочек за кусочком, проваливалось мне в живот.

– Какой прелестной малышкой ты была, Флосс. А какие у тебя здесь кудряшки, – сказала Сьюзен. – И мама у тебя тоже очень красивая. А какая молодая на этой фотографии!

На фотографии мама прижималась к папе и лизала его мороженое вместо своего. Папа изображал, что сердится на маму, но было видно, как сильно он ее любит.

– Хотелось бы мне вернуть то время, когда мы были так счастливы вместе, – вздохнула я.

Сьюзен сочувственно погладила меня по плечу:

– Нам бы раздобыть немного пузырьковой пленки, ну да ничего, обойдемся газетами.

Телевизор мы решили оставить, потому что он все равно еле работал. Я упаковала CD со своими любимыми фильмами (четвертый по счету пункт в списке), надеясь, что в доме Билли Щепки есть видеопроигрыватель. Правда, учитывая состояние его треснувшего хрипящего транзисторного приемника, рассчитывать на то, что там будет все в порядке с домашней электроникой, особо не приходилось.

Стол и стулья мы тоже решили оставить. Все равно вся столешница была в кругах от кофейных кружек и чайных чашек, а плетеные сиденья на стульях давно треснули и постоянно впивались своими щепками в штаны или юбку. Несмотря на риск поцарапать попу, я посидела на каждом стуле, вспоминая, что вот здесь всегда сидела моя мама, а здесь папа, здесь я, а этот стул специально был выделен для моих плюшевых медведей и Барби. Куклы постоянно опрокидывались, медведи заваливались набок, а если кто-то вдруг случайно задевал этот стул, весь выводок Барби со стуком падал на пол с задранными вверх пластмассовыми ногами. Мама при этом всегда сердилась, а папа помогал мне усадить кукол назад на стул. А еще он иногда клал по печеному бобу или по ломтику жареной картошки на каждую кукольную тарелочку, чтобы покормить мое непоседливое игрушечное семейство.

– А что, твой папа действительно никогда не играл с тобой, когда ты была маленькой? – спросила я Сьюзен.

– Он читал мне и разговаривал забавными голосами. А еще играл во взвешивание и измерение предметов, в отгадывание слов на картонных карточках. Скорее это были не игры, а уроки для самых маленьких. А мама играла мне на рояле, и я должна была под эту музыку изображать то, что я чувствую. Иногда мы играли, будто я французская девочка по имени Сюзанна, и проверяли, сумеет ли она сосчитать до ста по-французски.

– Какая ты умная, Сьюзен, – вздохнула я.

– Вовсе нет! – возразила она так горячо, будто я ее сильно обидела.

– Но я хотела просто сделать тебе комплимент. Ты на самом деле в тысячу миллионов раз умнее меня.

– Не слишком-то большая радость быть умной, – сказала Сьюзен и, в свою очередь, вздохнула, присаживаясь на диван.

Я села рядом с ней. Диван у нас ужасно провис, бархатная обивка от времени залоснилась до блеска и была в темных пятнах от пролитого папой кофе или пива. Этот диван мы тоже решили оставить, хотя мне, если честно, хотелось бы взять его с собой, и не только потому, что мы так часто сидели на нем с папой, тесно прижавшись друг к другу. В детстве этот диван побывал и моим волшебным замком, и мчащимся по прерии фургоном, и мостом, по которому можно обойти спрятавшихся под ковром крокодилов-людоедов.

– Может, взять хотя бы эту диванную подушку? – спросила я и потянула ее.

– Она слегка… потертая, – очень деликатно возразила Сьюзен. – И к тому же одна займет целую большую коробку.

– Да, ты права, – согласилась я и погладила диван так, будто он был моим огромным домашним зверем.

– Пойдем посмотрим, как там твой папа справляется, – предложила Сьюзен, верная своему принципу ловко уводить разговор в сторону от неприятной темы.

У папы были похожие проблемы. Он сгорбился на краешке своей кровати, глядя на свою разложенную на покрывале одежду. Со стороны казалось, что рядом с сидящим папой на кровати развалился еще десяток пап. Здесь были и мамины вещи тоже. Вещи, о которых я совершенно успела забыть, – старый розовый махровый банный халат, блестящее вечернее платье с одной бретелькой, потертый шерстяной жакет с меховым воротником и даже старые китайские домашние шлепанцы – атласные, с вышивкой. Шелковые нитки на одной из вышитых бабочек лопнули и распустились.

– Пап, – сказала я, проходя в комнату и садясь рядом с ним. Сьюзен тактично осталась стоять в дверях. – Откуда взялись эти мамины вещи? – Я взяла один из шлепанцев, провела пальцем по его атласной поверхности. Я вспомнила, как давным-давно родители сидели на диване в гостиной, а я сидела рядом, на ковре, прижималась к маминым ногам, и водила кончиком пальца по вышитым на ее шлепанцах бабочкам.

– Когда твоя мама уходила к Стиву, она оставила здесь добрую половину своих вещей. Не хотела их брать. Я собирался выбросить ее вещи, но не смог, – папа вздохнул, покачал головой: – Глупый я, правда, Флосс?

– Ты не глупый, пап.

– Ну что ж, наверное, теперь пришло время с ними расстаться.

– Зачем? Можешь их оставить. Упакуем их в отдельную коробку.

– Нет-нет. Пора их выбросить. И половину моего старья тоже, – папа взял в руки порванные тогда на ярмарке джинсы и помахал нам со Сьюзен их разодранными в клочья штанинами.