А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко

парил, заполоняя воздух. – Это во мне делается…»

Два Пламени, Белое и Лиловое, смешались, связались в узел, стянулись в крепкий камень. И когда литой шар, объятый серебристо-лиловой короной, вспыхнул ещё ярче, обдало наконец жаром брови и ресницы, лоб и щёки. Ярина зажмурилась, но веки не защитили от огня и виде́ния. Шар накатывал, растворялся, расходясь волнами огня, растекался зубцами, кривыми нитями. Обтянул горизонт, будто верёвкой, и выросли на нём далёкие ёлки – не чёрные, не синие, а лиловые, как забродившая клюква. К ёлкам повела узкая тропа. Ярина побежала по ней, потому что вдруг кончился воздух, и вдохнуть можно было только там, в тени разлапистых веток. Сдавило грудь, в голове загудело, зарокотало, сердце наяривало, подгоняя: вперёд! Вперёд! Перед глазами заметались мушки, гуще, гуще, ноги едва шевелились, жгло в горле… Ярина вбежала под первые ёлки, рухнула на колени, хватая воздух, цепляясь за лиловые стволы покрасневшими пальцами. Отдышавшись, подняла голову в лиловое небо. И поняла, что с него валит белый, белый-белый, такой, какого и в Лесу не сыщешь, снег. Из него, качаясь, выплыли изумрудные глаза Вумурта.

– Обыде ни слова, – повторила Ярина. Осторожно нащупала в воздухе мокрую руку водяного, опёрлась, поднялась. Всё внутри встало на своё место; Пламя примирилось. – Ну? С чем там помочь тебе надо было? Рассказывай.

Вумурт, глядя на неё со страхом и трепетом, булькнул:

– Надо ли? Плохо тебе, видать, матушка, кабы беды не бы…

– С чем помочь? – сердито повторила Ярина, стряхивая с подола пепел. – Время зря не трать и языком не чеши. Сказал «топь» – говори «болото»!

– Меленку бы мне пустить, – попросил Вумурт.

– Так пусти. В чём дело?

– С хозяином никак не договориться. Не верит он в меня. Дар принести не желает. Осерчал я на него.

– Дар? Утку, что ли? Пшено?

– Осерчал я на него, говорю, – уныло повторил водяной. – Не обойтись теперь уткой.

– Почему?

– Осерчал! – в третий раз раздражённо булькнул Вумурт. – Значит, без человечка никак теперь не обойдёшься.

– Какого ещё человечка?

– К меленке которого, – неловко объяснил водяной. – Ну, в дар. А то не будет меленка работать.

– Так то разве твоя забота?

– Обыда с меня кожицу спустит, если преграды буду воршудам чинить, – горько вздохнул Вумурт. – А мне что прикажешь делать теперь? К ней с повинной идти, рассказать, чего я на хозяина меленки осерчал?

– А чего осерчал-то? – с любопытством спросила Ярина.

– Чего-чего, – буркнул Вумурт. – Не только в меня – в русалок он моих не верит! Девочки мои красивые, нежные. Песни ему пели всё новолуние, в избу с волной заглядывали, цветы озёрные носили, лунную дорожку выстелили к Сердцу Озера. А он хоть бы на голос повернулся, хоть бы цветочек взял!

– От меня-то ты что хочешь?

– Говорю, человечка надо под меленку! Хороший будет дар. Русалкам моим дружок.

– Под меленку? Утопить, что ли? – охнула Ярина.

– А ты как думала? – проворчал Вумурт, втягивая в ступни зелёные лужи. – Всякая меленка лучше работает, когда человечка в дар принесли.

– Кышкато́н[68], - прошептала Ярина. А внутри всколыхнулся сон, и сердце сжало мягкой, сладкой лапой: помоги Вумурту. Яга ведь будущая. Твоё это дело – лесному народу помогать, если просят. – Ты хочешь, чтобы я человека на гибель привела?

– Яга ведь будущая, – совсем другим тоном, удивлённо и чуть не с презрением проговорил Вумурт. – Никак, ручки испачкать испугалась?

Полыхнул и взорвался перед глазами отголосок сна. Осколком вошёл в грудь и растаял.

Давай, будущая яга… Не гнушайся… Сделай…

Ярина тряхнула головой. Глянула на потеплевшие руки: опять заплясали по пальцам серебристо-лиловые огоньки. Потянуло вперёд. Через лес. На реку, к мельнице.

Взять за плечи, усыпить, мягко уложить в речные струи, под мельничное колесо. Песню напевать ласковую, прощальную. Струи взметнуть, лицо укрыть, плечи обвить прозрачным плащом, последним, звонким. А сверху снега набросать пеленой. Саваном…

Ярина распахнула глаза, увидела перед собой Вумурта, отпрянула, замотала головой.

– Нет. Нет. Нет! Уходи! Уходи сейчас же!

Убежал, бормоча и булькая, хозяин воды, вернулась Обыда, а Ярина всё стояла, вжавшись в стену, растопырив пальцы. Сердце вздрагивало, выпрыгивало из груди, а перед глазами мелькали речные картины, лицо утопленника.

* * *

Обыда вошла в избу – Ярина и не заметила.

– Что с тобой, Ярочка? – тихо спросила, взяла за руку. – Что померещилось?

Ярина вздрогнула. Медленно обернулась. Посмотрела Обыде в глаза, даже не попытавшись закрыться.

Обыда постояла молча, раздумывая, прислушиваясь. Ни злобы не почувствовала, ни досады, не удивилась почти даже. Только страх был за девочку. Каково это – два Пламени внутри? Каково?.. Из всех её учениц только Сольвейг Белым Пламенем колдовала, да и то без всяких примесей. А эта?.. Лоб в лоб в ней два Пламени столкнулись, как ещё жива осталась. А ведь ничего даже не почуяла Обыда… Стара стала… Глуха… А День тут как тут со своим белым цветочком. Всё за русалку свою злится; в пику ей, яге, ученицу портит…

Обыда закрыла глаза, вздохнула, отпустила Ярину.

– Если впредь обожжёшься, так просто уж не отделаешься. До Мёртвого колодца не добежишь, до Живого тем более. Меня сразу зови. А пока иди-ка, глазастая, на мельницу. Иди. Помири Вумурта и хозяина. Уж сообразишь, как.

– А Пламя? – одними губами спросила Ярина.

– Оба Пламени теперь до самой смерти будут в тебе бороться. Каждый день то одно будет верх брать, то другое. Только за тобой выбор, какое когда. Только за тобой.

Глава 15. На пути к Терему

А в глазах твоих, глазастая, весь Лес.

А в глазах твоих, глазастая, метель.

А в глазах твоих смеётся свиристель.

А в глазах твоих, глазастая, чудес

Будет столько, что и Я́гпери не счесть:

Как дубов в бору, как лютиков в лугах,

Как в Инмаровой пригоршне ясных вёсн,

Как Куа́зевой[69] водицы в облаках.

Взгляд твой светел, и печален, и лукав.

А в глазах твоих, глазастая, тоска…

А глазам твоим бояться да яснеть.

А в мои уже заглядывает смерть.

Ярина упала на постель, закрыла глаза и тотчас задышала ровно, сонно. Обыда подошла на цыпочках, наклонилась.

Не спалось в ту ночь. Промучилась на лавке, слушая, как стучат ходики, как перестукивает сердце. Встала. Затянула на груди бусы, запалила лучину, налила чаю. Капнула в чашку каплю из самовара. Зарябила водная гладь, а когда успокоилась, увидела Обыда свою смерть.

Спокойной осталась, только дрогнуло что-то внутри. Давно