Хроника одного полка. 1915 год - Евгений Анташкевич

– Кому же?

– Вот одно письмо я написал от его имени его другу в Москве, Нащокину, я живу в Борисоглебском переулке напротив его дома…

– Это, значит, вы проникли в душу великого поэта?! И как? Получилось?

– Сказали, что да, получилось.

– Вы давали кому-то прочитать?

– Да, одной сестре милосердия, в крепости, она сказала, что ей понравилось, даже очень, она сказала, что я могу писать, что ей было интересно, будто это Александр Сергеевич написал ей.

– Надо же! Любопытно, я впервые сталкиваюсь с писателем, прямо вот… А как бы прочитать ваше сочинение? Оно у вас с собой? Хотя… даже если оно у вас с собой, так всё равно темно…

– Я, если вы обещаете не смеяться, могу его вам прочитать по памяти.

– Извольте, Володечка, извольте, очень даже… обещаю, как вы можете так подумать?

Вяземский напрягся, иные кадеты в корпусе тоже писали и читали, но это всегда выходило как-то очень уж по-домашнему, самодеятельно, и всегда хотелось попросить их не писать и тем более не читать. Однако тут Вяземский ничего не мог поделать, он не мог уйти, он не мог ни о чём попросить и уже не мог уснуть. Он зажмурился.

Володечка недолго помолчал и начал тихим голосом:

– «Свеча… желтоватый лист бумаги… Шум ветра, мирное посапывание домашних за тонкими перегородками и полное отсутствие мира там, за окнами. Мира города, толпы, пролёток и извозчиков, скрипа снега. Только лошадь похрапывает в деннике. Её слышно. Она сегодня набегалась подо мною верхом до монастыря и обратно, всё по полям. Гонялся за зайцами, даже видел лисицу, но не стал её загонять. Хорошо огнёвка смотрелась на посинелом, уже начавшем подтаивать на высоких местах снегу.

Конец февраля. Завтра весна. Читал свои деревенские наброски и снова увидел те самые молодые деревца, к которым обращался. Если помнишь: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое!»

Пишу тебе! Здравствуй, брат Нащокин!

Про две сосенки я наврал, это были две берёзки. Вокруг них ещё лежит снег, но уже кругом чернеет земля, давешнее солнце немного оголило корни. Они стоят тоненькие хлыстики или веточки.

Они растут, и хотя совсем маленькие, но уже берёзки. Пройдёт март, апрель, и в первые дни мая на них появятся свежие, клейкие, прозрачные листики. Первая зелень – настоящий цвет.

Вчера был у полицмейстера, испрашивал разрешения съездить во Псков.

Посидели.

Милейший человек. Восемь душ семья: шестеро девиц на выданье. Двадцать душ имение. Хочется помочь, да нечем. Угостили рябиновкой, поговорили о литературе. Сильно ругался, мол, девицам и почитать нечего, сплошной разврат. Да ещё кобыла его захромала, скоро Пасха, а в Святогорье и выехать не на чем. Получил от него нужную бумаженцию и вскорости распрощался. Надобно привезти его семейству гостинцев из города, а то ведь и вовсе затоскуют.

Смерть как хочу в Москву. Надоело мне моё Михайловское. Покуда куда-нибудь доберёшься, уже и ночь и на постоялых дворах места не достать, всё какие-то клоповники, и лошадей приличных нет.

А летось был на Собачьей площадке да в Елхове. Прелестные места, и пахнет детством и друзьями. Маменька с батюшкой прошлый год перебрались на Молчановку к Симеону Столпнику. Но в приход ходят к Николе Явленному, что на Арбате. Приходский батюшка, тамошний, премило голосистый, маменьку растрогал до слёз. В письме она написала, как его зовут, да я запамятовал. А ещё хочу в Лужники, к Новодевичьему. С солнцепёка, да под осокори. Пишется там хорошо.

Преображенское люблю. Яузу с её глинистыми берегами и берёзовыми спусками к воде. Коровий брод, Елохово, Ольховка, Царская дорога, езжай хоть до Кремля. Но скука и здесь. Всё дачи. Зимой до Лефортова едешь, можно никого не встретить. Только у Богоявленского толпа да у Преображенской богадельни. И народ какой-то серый по нонешним временам – зимний, февральский.

То ли дело Кузнецкий Мост. Умеют же французы. Помнишь, когда в Москве я был в последний раз, на Кузнецком открыли новую кондитерскую, с этим новым цветом, махагон, и запахом. Говорят, в Европе везде так пахнет. А у нас – всё капуста! Да всё квашеная!

А как вымостили. Вспомни-ка двор в Петропавловской крепости, гулял там, не скажу с кем, её каблучками и ступить невозможно. Только в лаптях, и то с подковыркою.

На Кузнецком же – барышни. Нешто какие-то новые курсы открыли? Не слыхал ли? Наподобие смольнинских. Эх! И разведут там конституцию, недаром наш полицмейстер на порядки жалуется. Я представить себе не могу, как бы на Москву, да на Кузнецкий с французиками да московскими модницами посмотрели бы его дочери, полицмейстера. Наверное, поумирали бы. Хотя первым, верно, умер бы их батюшка. Ну да Бог с ними!

Мне няня, ты помнишь её, третьего дня квасу наварила. И так запахло летом. И как только умудрилась? Говорит, секрет знает! Сколько же она всего знает? Одних только сказок!.. И мне от этого много и хорошо думается.

В Москву! В Москву!

А потом что? Опять сюда? Тогда в Париж! Но, конечно, это блажь, какой там Париж, кто же пустит?

Уже светает. И начинается день. Не знаю, когда ты получишь это письмо, утром ли, днём ли, а может, вечером, почтовые сейчас бегают бойко, больших задержек нет, а курьерские носятся прямо под моими окнами. Надысь так по наледям прогрохотали, что чуть моя любимая ваза китайская с этажерки не упала. Было бы весьма жаль.

Не грусти, приеду, свидимся.

Всегда твой,

Александр!»

Володечка замолчал, и вдруг наступившую тишину пробил стук колёс, другие звуки, и Аркадий Иванович будто проснулся. Володечка молчал, молчал и рыбак-артиллерист, разорившийся дворянин и преподаватель математики и черчения из какого-то подмосковного Богородска. Аркадию Ивановичу страстно захотелось встать, подойти и посмотреть на этого Володечку. Он представлялся ему молодым, высоким, с вьющимися волосами и нежной, ни разу не бритой кожей на щеках. Всю картинку испортил рыбак, тот заговорил:

– Володечка, а вы, однако, художник, я бы даже сказал – художник души! Теперь я вполне понимаю эту вашу сестру милосердия, как бишь её?..

– Татьяна Ивановна.

– Татьяну Ивановну! Очень даже! Вы в своём письме писали от имени Александра Сергеевича его другу Нащокину, а у меня тоже возникло такое впечатление, как у неё, что Александр Сергеевич пишет прямо мне! Да вам печататься надобно, голубчик вы мой! А нельзя ли списать как-нибудь? Я бы даже это своему коллеге учителю словесности порекомендовал, допустим, сочинение на тему… Ну, пусть бы он, извиняюсь за оборот речи… тему даже бы сам придумал!

– Я очень польщён, спасибо вам за такую оценку… – Вяземский по голосу Володечки слышал, что Володечка действительно польщён оценкой своего соседа. – Только вот дать списать не могу, могу только продиктовать, когда-нибудь на остановке. Само письмо я подарил Татьяне Ивановне, я ей хотел подарить на память о нашей встрече…