Вопрос смерти и жизни - Ирвин Д. Ялом

Врач, похоже, недоволен моими результатами и записывает меня на всестороннее четырехчасовое обследование в нейропсихологической клинике, которое я должен пройти через три месяца. Больше всего на свете я боюсь слабоумия, и теперь, когда я живу один, мой страх только усилился. Я не уверен, что хочу пройти это обследование, ведь деменция все равно не лечится.

Кроме того, невролог выражает беспокойство по поводу того, что я до сих пор вожу машину. Мне не нравится, что он так говорит, но отчасти я с ним согласен. Я прекрасно осознаю свои ограничения: я легко отвлекаюсь, часто чувствую себя некомфортно за рулем. По этой причине я больше не езжу по шоссе и в темное время суток. Я подумывал продать и свою машину, и машину Мэрилин и купить новую, более безопасную, но после посещения врача меняю свое решение. Едва ли мне еще долго предстоит водить машину; поэтому я отказываюсь от идеи купить новую. Вместо этого я решаю продать машину Мэрилин, которую она водила последние шесть лет и очень любила. Я звоню своему другу, которому принадлежат несколько салонов по продаже автомобилей, и вечером машину Мэрилин забирают.

На следующий день я надеваю неудобный шейный ортез, но несколько раз снимаю его, чтобы приложить к шее горячие и холодные компрессы. Я продолжаю размышлять о встрече с неврологом и надвигающемся слабоумии. Я выхожу на улицу и вижу свой полупустой гараж – гараж, в котором больше нет машины Мэрилин. Это огорчает меня гораздо больше. Что же я наделал! Меня охватывают такие печаль и тоска, что вечером я думаю о Мэрилин больше, чем за последние несколько недель. Я так жалею, что продал ее машину. Расставание с ней разбередило мою рану, и она снова начала кровоточить.

Этот ядовитый коктейль – сильная физическая боль, нарушенное равновесие, бессонница, вызванная дискомфортом в шее, страх потери памяти, исчезновение машины Мэрилин – приводит меня в отчаяние. На пару дней я погружаюсь в глубочайшую депрессию. Достигнув самого дня, я подолгу сижу совершенно неподвижно: в таком состоянии я не способен ничего делать, даже горевать.

Я просто сижу, ничего не делаю, ни о чем не думаю. Так продолжается часами. Мой друг должен заехать за мной, чтобы отвезти на ужин, организованный стэнфордской кафедрой психиатрии, но в последний момент я звоню ему и отменяю поездку. Я перебираюсь за стол и пытаюсь писать, но в голове царит пустота, и я убираю свои записи. У меня плохой аппетит, и я часто забываю о еде: за последние несколько дней я похудел на два килограмма. Теперь я по-новому смотрю на свои прежние рассуждения о сексуальных навязчивых идеях – уж лучше они, чем вообще ничего. «Ничего не чувствую» – вот самое меткое описание моего душевного состояния в последние дни. К счастью, Бен, мой младший сын, приезжает и проводит со мной целые сутки. Его энергия и забота оживляют меня.

Массаж явно идет мне на пользу. Спустя несколько дней боль в шее утихает, и к концу недели я чувствую себя достаточно хорошо, чтобы продолжить работу над книгой.

* * *

С тех пор как Мэрилин умерла, прошло уже много времени. Оглядываясь назад, я понимаю, что за эти недели многому научился. Мне довелось на себе испытать три состояния, с которыми так часто сталкиваются психотерапевты.

Во-первых, у меня были навязчивые идеи, которые я не мог контролировать: повторяющиеся мысли о бойне на площади Тяньаньмэнь, мысли о женской груди и мысли о сексе. Все эти образы теперь исчезли, но я никогда не забуду ощущения бессилия, которое я пережил, тщетно пытаясь от них избавиться.

Во-вторых, я испытал безутешное, всепоглощающее горе. Хотя оно больше не обжигает, оно никуда не делось и может легко воспламениться вновь – достаточно одного взгляда на портрет Мэрилин. Я плачу, когда думаю о ней. Я пишу эти строки 10 марта, в день рождения Мэрилин, спустя сто десять дней после ее смерти.

И, наконец, я впал в глубокую депрессию. Не думаю, что когда-нибудь забуду это ощущение неподвижности, омертвения, инертности и безнадежности.

После всего, что со мной произошло, я иначе смотрю на свою пациентку Айрин. Я помню нашу встречу так, будто это было вчера – особенно ее замечания о том, что моя теплая, уютная, счастливая жизнь мешает мне полностью осознать боль ее многочисленных потерь. Теперь я воспринимаю эти слова более серьезно.

Знаете, Айрин, вы были правы. Вы сказали «теплая и уютная» – так оно и было. И если бы я встретил вас сейчас, уже после смерти Мэрилин, уверен, результаты нашей совместной работы были бы другими – лучше. Не могу точно сказать, что бы я сказал или сделал, но одно я знаю наверняка: я отнесся бы к вам иначе и обязательно нашел бы более искренний и действенный способ вас поддержать.

125 дней спустя

Моя дорогая Мэрилин!

Я знаю, что нарушаю все правила, но я приближаюсь к концу нашей книги и не могу удержаться, чтобы не поговорить с тобой в последний раз. Ты поступила мудро, предложив написать эту книгу вместе… нет, нет, не так: ты не предложила, ты настояла, чтобы я отложил уже начатую книгу и вместо нее писал эту. Я благодарен тебе за настойчивость – этот проект помогает мне жить с тех самых пор, как сто двадцать пять дней назад ты умерла.

Конечно, ты помнишь, что мы писали главы по очереди, пока за две недели до Дня благодарения ты совсем не ослабла и не сказала, что заканчивать книгу мне придется самостоятельно. Вот уже четыре месяца я пишу ее один – по сути, только и делаю, что пишу, – и наконец приблизился к финалу. Я несколько недель крутился вокруг этой последней главы и убедился, что не могу закончить ее, не обратившись к тебе в последний раз.

Сколько из того, что я написал и собираюсь написать, ты уже знаешь? Мой зрелый, научный, рациональный ум уверен, что ничего – ноль, но мое сердце, мое нежное, плачущее, израненное, эмоциональное сердце хочет услышать, как ты говоришь: «Я знаю все, мой дорогой Ирв. Все это время я была рядом с тобой – каждый день, каждую минуту».

Мэрилин! В первую очередь я должен избавиться от мучительного чувства вины. Прости меня, пожалуйста, что я не смотрю на твой портрет чаще. Он стоит на нашей застекленной веранде, но… к моему стыду… я повернул его лицом к стене! Какое-то время он стоял правильно, но каждый раз, когда я видел твои прекрасные глаза, горе пронзало мое сердце, и я плакал. Сейчас, по прошествии четырех месяцев, моя боль только-только начинает утихать. Почти каждый день я на несколько минут переворачиваю твою фотографию и смотрю в твои глаза. Боль утихла, и теперь меня снова наполняет тепло любви. Потом я смотрю на другую твою фотографию, которую нашел совсем недавно. На этом снимке ты меня обнимаешь. Я закрываю глаза и переношусь в то счастливое время.

И еще одно признание: я ни разу не был на твоей могиле! Мне не хватило смелости: одна мысль о ней вызывает невыносимую боль. Зато дети ходят туда каждый раз, когда приезжают в Пало-Альто.

С тех пор как ты в последний раз видела нашу книгу, я написал еще сто страниц и сейчас работаю над заключительными абзацами. У меня не поднялась рука изменить или вычеркнуть ни одного написанного тобой слова, поэтому твои главы вычитывала Кейт, наш редактор. В конце я описываю твои последние недели, дни, даже твой последний вдох. Все это время я был рядом, держал тебя за руку. Потом я написал о твоих похоронах и обо всем, что случилось со мной с тех пор.