Вальс деревьев и неба - Жан-Мишель Генассия

— В то время я слишком много пил.

Ночь, когда Винсент показал мне портрет Гогена, была во многих отношениях примечательной. Винсент хранил под кроватью четыре свернутых в рулоны живописных полотна и всегда отказывался мне их показывать, они предназначались его брату, и он ждал встречи, чтобы передать их. Как только краски высыхали, он снимал холст с подрамника, не слишком церемонясь, и скатывал в рулон диаметром сантиметров двадцать-тридцать, который засовывал под кровать. На подрамнике оставались только те полотна, которые ему особенно нравились или которые казались ему незаконченными — в ожидании момента, когда ему удастся их завершить. Винсент писал без остановки, днем и ночью. На протяжении двух месяцев своего пребывания в Овере он создал более семидесяти полотен. В его крохотной комнатке они лежали повсюду, друг на друге, так что почти не оставалось свободного пространства. Именно разыскивая портрет Гогена, он случайно дал мне возможность открыть для себя подсолнухи.

Под кроватью он держал три свои любимые работы, написанные в Арле, которые хранил для себя, — пышные букеты в покрытых глазурью горшках; у брата были остальные четыре из той же серии. Он увидел, до какой степени меня потрясли его композиции, положил холсты на кровать, разгладив их легким похлопыванием ладоней и закрепив книгами, чтобы они не сворачивались. При свете свечи, которую он держал в руке, чтобы мне было видно, цветы казались живыми. Мы замерли в восхищении, он сказал, что Гоген их очень любил и считал, что они лучше, чем у Моне, во что сам Винсент не верит. Я едва его слышала, завороженная подсолнухами, танцующими при свете свечи, я никогда не видела цветов, написанных так человечно.

Винсент и Гоген обменивались длинными письмами, в которых рассказывали о своей жизни, работах и планах, и по тому, как они доверялись друг другу, было понятно, какая сильная привязанность существует между ними. Не думаю, что это можно назвать дружбой, их отношения были куда сложнее и сотканы из восхищения и взаимного уважения, из беспримерной страсти к цвету и выразительности, но оба они были слишком цельными личностями, неспособными на уступки, чтобы обзавестись настоящим другом; короче, их история была непростой, но они не могли и не хотели поступиться ею и несли ее в себе, иногда как глубокую радость, иногда как груз, — чувствовалось, что они постоянно настороже, готовые выпустить когти из-за любого пустяка, они называли друг друга на "вы", устанавливая между собой некий барьер, и любили друг друга тем сильнее, чем меньше виделись. Я так безоглядно доверяла Винсенту, что принимала за чистую монету все его суждения о Гогене, и уверовала прежде всего мира в то, что Гоген — величайший художник нашего времени, предвестник, новатор, который откроет одно из тех мощнейших направлений в живописи, которые меняют историю искусств. Я и сейчас вижу Винсента: он замирает, попыхивает своей трубкой и заявляет мне с самым серьезным видом, что после Гогена все переменится, что он перевернет мир одной только силой своей живописи и что он величайший художник после Рембрандта.

— А по-моему, он никогда не сможет стать таким же великим художником, как вы, — осмеливаюсь возразить я.

— Когда ты с ним познакомишься и увидишь его картины, ты поймешь, о чем я говорю.

* * *

* * *

Когда мы были вместе, Винсент не допускал, чтобы я потратила хоть одно су, он считал неприличным, чтобы женщина платила за мужчину, даже в непредвиденных обстоятельствах. Деньги его не интересовали, он на тысячу лье отстоял от главной заботы людей его времени, он не мечтал заработать и стать богатым, и пока ему хватало на пансион, краски и табак, он полагал, что ему не на что жаловаться, и был счастлив тем, что мог работать целыми днями. Средства его были ограниченны. Каждый месяц Тео выдавал ему сто пятьдесят франков. Невелика сумма, Луиза зарабатывала больше. После его смерти финансовый вопрос часто выставлялся как первостепенный, в нем хотели видеть одну из причин его ухода, вроде бы Винсент впал в панику при мысли, что его брат, у которого возникли сложности с работодателями, прекратит выплаты. Такое объяснение не только ложно, оно еще и безосновательно. У Тео не было денежных затруднений, он твердо стоял на ногах, хорошо зарабатывал, а если у него и были трения с компанией "Буссо и Валадон", то только потому, что он хотел зарабатывать еще больше; он нимало не беспокоился о своем будущем как продавца картин. Страна переживала период такого экономического благополучия, какого еще не бывало на протяжении десятилетий. Деньги текли рекой. Никогда еще не продавалось столько картин, любителей было несчетное множество, американские и русские миллионеры приезжали и скупали не раздумывая. И если импрессионисты с трудом сводили концы с концами, то потому, что они появились последними и нарушали художественные привычки публики, они воплощали современность и новое видение мира. На самом деле достаточно было подождать несколько лет, чтобы они захватили рынок. Тео действовал наверняка, когда решил вести дела самостоятельно. Он знал всех импрессионистов, они ценили его серьезное отношение к их живописи, его постоянную поддержку, и он мог твердо рассчитывать, что станет агентом многих из них, если решит открыть свое дело. Он был уверен, что разгадал ход истории и рано или поздно пожнет плоды своей приверженности новому поколению художников. Когда он покупал полотна своего брата, то делал не подарок ему, а инвестицию, которая оказалась одним из самых фантастических вложений в истории искусства. Тео прекрасно осознавал всю гениальность Винсента; он знал как дважды два, что в ближайшем будущем его талант найдет признание, а работы будут стоить целое состояние. Это всего лишь вопрос времени.

А пока что Винсент худо-бедно существовал на свою месячную ренту, хотя не мог себе позволить больших излишеств. Когда мы заходили освежиться в забегаловку папаши Марсиаля, кувшинчик вина стоил так мало, что он мог позволить его себе без проблем, но когда за несколько дней до моего заключения мы пошли пообедать в кабачок на острове Во после того, как он столь блистательно обошел на веслах того парня, я почувствовала его скованность. Сначала он заявил, что не голоден, потом — что приехал на остров, чтобы работать, а не набивать себе брюхо. Я по глупости принялась настаивать, убеждая, что будет приятно поесть вместе в такой потрясающей обстановке, и он поддался на уговоры. Выбор был невелик, официантка предложила либо жаркое из свинины, либо курицу, и то и другое с картошкой. Я заколебалась и поняла, с некоторым опозданием, в чем было затруднение Винсента, когда он осведомился о цене каждого блюда. Я удивилась больше, чем привычная официантка, которая пояснила, что свинина дешевле. Винсент порылся в карманах куртки, подсчитал мелочь и смутился. Ему не хватало, чтобы оплатить счет, он встал и собрался уходить. Я удержала его с большим трудом, предложив, что приглашу его на этот скромный обед. Что я такого сказала? Он вдруг разгорячился. Немыслимо, чтобы я платила хоть что-то, так не делается, где это видано, и речи быть не может, платить должен мужчина, а не женщина, что люди подумают, если он позволит, чтобы за него платили? Я уж не говорю о еще десятке аргументов, которые он привел, чтобы доказать мне все неприличие моего предложения.