Гана - Алена Морнштайнова

будешь заставлять меня есть некошерное, — заявила Грета Вайсова. — Отныне готовить буду я.

Она открыла шкафчик, со вздохом опустилась на колени, вытащила Эльзины кастрюли и стала расставлять по полкам свою посуду. Эльза просто повернулась спиной и пошла показывать рабочим, куда поставить кровати.

— Отнесите их в гостиную, — сказала она. — Салон нам не нужен, все равно мы чаще едим на кухне.

Там же у окна поставили синее набивное кресло отца с подлокотниками, которое якобы было сделано на заказ еще для его деда, и в этом кресле Бруно Вайс сидел, читал и порой поднимал голову и смотрел в окно, туда, где оставил свой родной город.

В своем синем кресле Бруно сидел и в тот ноябрьский день, когда из Нови-Йичина приехала в Мезиржичи жена Арношта Лангера с дочерью. В старые добрые времена они были соседями, встречались на лестнице, вежливо здоровались, разговаривали о погоде и передавали приветы семье. Но в те дни, которые пани Лангерова с дочкой провели у Гелеровых, они говорили только об одном. Что будет с Арноштом Лангером и его сыном Максом, которых после хрустальной ночи в Нойтичайне забрали жандармы. Они уверяли, что хотят их уберечь от разъяренной толпы, которая вывалила на улицу, громила еврейские магазины и разрушила синагогу.

— Они увели всех мужчин. — Дородная пани Лангерова всхлипывала, а ее испуганная худая дочка ежилась на диване и вытирала глаза грязным носовым платочком. — Я им говорила, что Максу еще нет восемнадцати, но они мне не верили. Они кричали на меня и грозились нас тоже забрать. Я видела в окно, как их сажают в кузов грузовика. Он был такой набитый.

— Пани Лангерова, — предупредила ее Эльза, — здесь вам не стоит говорить по-немецки. Местные этого не любят, особенно сейчас.

Теперь уже плакала и пани Лангерова.

— По-чешски, по-чешски! Я ведь даже не знаю толком чешского!

Пани Лангерова с дочерью были первыми, кого Гелеровы приютили на ночь. Гане с Розой пришлось уступить им свою комнату, а самими спать в маминой спальне на левой стороне супружеского ложа. Любившей уединение Розе это было особенно тяжело.

— Не понимаю, почему они поселились именно у нас, — ворчала она. — Скоро тут не квартира будет, а общежитие какое-то. — Она понизила голос. — Ты заметила, как у пани Лангеровой трясется живот, когда она плачет?

— Роза! — одернула ее Гана, но и сама не удержалась от улыбки. Пани Лангерова была такой толстой, что у нее все тело тряслось.

После захвата Судетской области Эльза Гелерова окончательно распрощалась с идеей переезда в Англию. Пусть она и не хотела себе в этом признаваться, но в глубине души радовалась, что обстоятельства решили за нее, поскольку эмиграция ее очень пугала. Теперь у нее было чувство, что опасность миновала и что ее место тут, в доме, где она может предоставить хотя бы временное убежище тем несчастным, которые лишились своего угла. Она им сочувствовала и понимала, что чуть сама не оказалась в такой же ситуации в Англии.

— Гитлер получил, что хотел, теперь уж наверняка успокоится, — отвечала она, когда отец ее уговаривал, чтобы она с девочками все-таки эмигрировала.

— Ты забываешь, — говорил он ей, — если бросить бродячему псу ломтик колбасы, он не успокоится, пока не получит еще и еще.

Эльза отказывалась верить, что отец прав.

— А вы бы где жили, если бы я продала дом и упорхнула вслед за Рудольфом? Здесь я могу быть полезна. Посмотри на этих бедолаг: им же совсем некуда пойти. И Лангеры далеко не единственные.

Через три недели пана Лангера с сыном отпустили при условии, что они покинут немецкую территорию. В дорогу они получили всего десять немецких марок и рекомендацию никогда не возвращаться. Эльза Гелерова помогла им снять в Мезиржичи жилье над мастерской местного сапожника. Лангеры охотно бы уехали куда-нибудь подальше, скажем, в Америку, но у них не было средств, поскольку все их имущество осталось в Судетах. Вслед за Лангерами приезжали новые и новые.

В часовую мастерскую приходило не много заказчиков, в некоторые дни всего по два-три: сдавали часы в починку или покупали новые. В те времена ничего не выбрасывали, так что ремонта хватало. Люди были терпеливее и знали, что для всего — будь то отношения или вещи — нужно время. Не разводились при первых же разногласиях и не тратились на новые вещи при первых поломках. Ремесленники трудились на совесть, чтобы их изделия прослужили как можно дольше, так что многие предметы переживали своих творцов и хозяев и передавались в семье из поколения в поколение.

Карел Карасек любил свое ремесло. Лишь изредка ему в руки попадались одинаковые часовые механизмы. Поэтому каждый ремонт был для него своего рода вызовом, загадкой, которую предстояло разгадать.

Карел любил тишину мастерской на первом этаже, и единственная музыка, которую он признавал, была тихая мелодия часовых механизмов, звук качающегося маятника и бой стенных часов. В мастерской он чувствовал себя в безопасности. На вопросы зякяз-чиков было несложно найти ответ, а благодарность за хорошо сделанную работу ему льстила и убеждала его, что не такой уж он недотепа, как думает мать и эти высокомерные Гелерки.

Да, иногда он чувствовал себя не в своей тарелке, особенно в обществе женщин ему было нелегко, но у него были свои причины для неуверенности. Карел рос с матерью, отца практически не помнил. Он не знал, как мужчина должен обходиться с женщинами, не чувствовал, где грань между любезностью и дерзостью. Боялся обидеть женщин своими взглядами, поэтому на всякий случай на них вообще не смотрел. Не знал, о чем мужчины разговаривают с женщинами, поэтому предпочитал молчать. Не хотел, чтобы его улыбку сочли за дерзость, поэтому хмурился. А потом оказывается, что он ведет себя как грубиян! Черт ногу сломит с этими женщинами!

Это было досадно, ведь он не хотел до конца дней своих оставаться одиночкой. Женщины ему нравились. Его завораживали их руки. В них было столько жизни — изящные, с тонкими пальцами и мягкими ладонями. Он представлял себе, каково это, когда можно до них дотронуться.

Особенно ему