Кошка в светлой комнате - Александр Бушков

– Ты что, дьявол, что ли? – севшим голосом спросилПанарин и встал, подброшенный хлестнувшим его взглядом, побрел к выходу,опустив глаза.

– Ты ко мне? – глупо спросил он, как будто сидел вкабинете.

– Ага, – кивнула Клементина. – Пошли? Панаринобреченно побрел за ней, натыкаясь на черепах. На улице моросил мелкийзанудливый дождик, в прорехах туч колюче поблескивали звезды.

– Сюда, что ли, – сказал Панарин, открыв передКлементиной дверцу чьей-то машины.

Они сели на передние сиденья. Света Панарин зажигать нестал. Уютно пахло бензином и прохладным железом.

– Скучно, – сказала Клементина. – Простоневыносимо.

– А проживи-ка ты здесь год. Или десять. Ты на меня, часом,не обижаешься?

– В общем, не очень. Сама дура, плохо защищалась. Говорят,ты там совершил что-то ужасно героическое, сажал охваченную пламенем машину?

– Еще раз собьешься на ваши штампы – получишь по уху, –пообещал Панарин. – По этому прелестному ушку.

– Пьян?

– В плепорцию.

– Спасения у меня искать будешь?

– Это мы запросто.

– Ну, ну! – Клементина отбросила его руки. –Слушай, почему вы так боитесь себя?

– Это мы-то?

– Это вы-то, – передразнила Клементина, – господаальбатросы, кто ж еще? Спрятались за своими ритуалами, полетами, формой,запоями, фольклором. И усердно внушаете себе, что прячетесь от полного гнусиокружающего мира. От себя вы прячетесь, и пока что не без успеха. – Знаешь,там сидит такой бородатый хмырь – профессор Пастраго. Вот с ним бы тебе ипобеседовать, явно родственные души.

– Подождет, мне с тобой интереснее. – Клементинаповернула к нему лицо, удобно умостив затылок на вогнутом подголовнике. –Бравый альбатрос лишил невинности глупенькую кису… А любопытно, почему высчитаете, будто, взяв женщину, получаете право играть ею, как вещью? Может, какраз она это право получает?

– Ну, это старая песня.

– «Одиссея» тоже старая, а ее читают.

«Господи, – подумал Панарин, – ну не знаю я, чтоговорить и как держаться… Хоть бы ругала меня, что ли, тюрьмой грозила – а она,как назло, умная и загадочная…»

– Поди ты к черту, – сказал Панарин. – Я пьян,ясно тебе? Или не барахтайся, или иди спать.

Клементина расхохоталась – искренне, без наигрыша. Панаринсердито открыл бардачок. Он так и не вспомнил, чья это машина, но чутье неподвело – там оказалась бутылка чего-то импортного с завинчивающейся пробкой.Стал открывать, порезал палец, но открыл.

– Хватит, дай-ка сюда. – Клементина отобрала у негобутылку. Никогда не пила из горлышка, ну да… – Тим, ты меня боишься?

– Что?

– А разве нет? Ты начал проявлять вполне человеческиечувства. Мечешься вот. Мимоходом совратил глупую девчонку, а теперь мучительносоображаешь, чего от нее ждать. Успокойся. Нечего от нее ждать. Сейчас пойду вваш кабак и буду сидеть, пока меня не подцепят. Хочешь?

– Не надо, – глухо сказал Панарин.

– Прелестно. Самое смешное, что ты мне понравился, Дурак. Яи не думаю тебя жалеть – никакой ты не несчастненький, Богом и людьмиобиженный, а просто очень одинокий, заплутавший в соснах дурак. Сосен, правда,не три, а значительно больше, но не в том дело…

– Это машина Бонера, – медленно сказал Панарин. –Но это означает только то, что теперь она – ничья. И ничего больше. Вопреки тому,что о нас понаписано, мы не верим ни в какие приметы-амулеты-талисманы…

– Я знаю. – Клементина положила голову ему нагрудь. – Ни во что вы не верите, даже в себе и своем деле уверенностьпомаленьку теряете… И если ты скажешь, что любишь меня, я не поверю пока ты нина что такое не способен. Еще предстоит очень долго делать из тебя человека…Можешь обнять, только не очень хамски.

Панарин опустил лицо в пушистые волосы.

В баре гремела музыка, кто-то, как всегда, палил поплафонам, дергались по стенам ломаные тени.

– Нет-нет, – тихо сказала Клементина. – Уберируки, не наглей. Ну выпила, так сразу все можно? – Онавысвободилась. – Отвези меня домой.

Ехать пришлось всего с полкилометра.

– Пока, – сказала Клементина, чмокнула его в щеку ихлопнула дверцей. Панарин развернул машину, поехал назад, к бару. Все внутритребовало шалого выпендрежа – и, не снижая скорости, он выпрыгнул, покатился побетону, ушиб колени и локти.

Осиротевшая машина врезалась в глухую бетонную стену склада,взметнулось гудящее желтое пламя. Панарин выпрямился и, освещенный пожаром,взвыл по-волчьи, подняв лицо к небу, черному и хмурому:

– Господи, ну неладно же что-то, все не так! Он стоял,покачиваясь, и, ясное дело, не получил ответа с неба, а на земле и вниманияникто не обратил ни на его крик, ни на пламя.

Отерев грязные ладони о брюки, прихрамывая, он вошел в бар,где все было, как до его ухода, как десять лет назад.

– Молодец, что вернулся, – сказал Пастраго. – Натакую девку не годится лазить в состоянии алкогольного опьянения. Ты запомни,что эта киса – луч света в темном царстве души твоей. Может, человеком станешь– во всех смыслах.

– Ну кто ты такой, гад? – тоскливо спросил Панарин.

– Тебе мандаты показать?

– Задницу ими подотри.

– Кожа жесткая. Натуральная. Не подойдут, – серьезносказал Пастраго. – Не бери в голову, Тим. Я не дьявол и не колдун, неэкстрасенс даже. Я из Таганрога, папа – грек Бонифаций, рыбку ловил, мама –русская Надя, фельдшером работала. Ныне оба на пенсии, хоть на домик имзаработал… Слушай, почему вы вбили себе в голову, что вы такие уж закрытые ивысокосложные? Свежему человеку просвечивать вас донельзя легко, простые вы,как сибирские валенки…

– Ты в самом деле пил?

– Еще как! Все было когда-то, было, да прошло… Осталсябывший незаурядный психолог средних лет: третья стадия алкоголизма, ящик сдипломами, кембриджской мантией да десятком орденов – даже бурундийский есть. Яу них там в славные шестидесятые вылечил короля от сексуальной меланхолии, вручилисамый высший, с тарелку размером. Если перевернуть, вполне окрошку наливатьможно. Как-то по пьянке попробовал – ничего, подходяще… – он по-бабьиподпер щеку ладонью и заголосил:

Лондон – милый городок,

в нем – туманный холодок.

Профьюмо, министр военный,

слабым был на передок.

Он парады принимал

и с Кристиной Киллер спал…

– А завтра у нас свадьба, – сказал Панарин. –Событие для Поселка поистине уникальное…

Знаю. Вышло так оно само —