В свободном падении - Антон Секисов

— Можно, — легко согласился я, более великодушный, чем обычно.

Он попал. А потом опять промахнулся. И снова захотел перекинуть свой бросок. Разрешив и на этот раз, я тоской подумал о том, что при таких раскладах ни имею ни единого шанса. А мне почему-то очень хотелось победить.

— Как он хорошо бросает, да? — горделиво сказала мне Наргиз, поднимаясь со скамьи. — Это его папа учил.

Мальчик зарделся: щёки его налились пунцовым светом.

— Ладно, я пошла, — Наргиз сложила в охапку все вещи и развернулась уже в сторону местного супермаркета. На последок она предупредила Алруза-карапуза. — Веди себя хорошо, слушайся дядю Андрея…

«Дядю?» — обрадовался я. Первый раз меня называли дядей. Ощущения были приятные, чего уж там.

Район начинал погружаться в темноту. Похолодало и посвежело. Где-то над ухом жужжал одинокий комар.

Алруз продолжал бросать, всё так же чередуя промахи и точные попадания. Его отрыв неуклонно возрастал. Я начал нервничать. Я чувствовал себя обманутым. Я возжелал справедливости.

— Ладно, дай-ка теперь я, — подхватив мяч после очередного алрузова промаха, я всадил его в кольцо от всей души. Мне даже не пришлось ради этого прыгать: я просто опустил его туда. Соперник взволнованно притих. Я снова встал за линией броска и, чуть присев, положил мяч точно в корзину. Мяч впорхнул в него с едва уловимым свистом, не задев дужек.

— А он точно попал? — засомневался Алруз.

— Попал, попал, не сомневайся, мальчик, — я попал ещё раз и ещё. Во вспотевших моих узких джинсах становилось очень неудобно. Мой соперник взволнованно сопел. Дистанция сокращалась.

Следующий мяч полетел мимо: он лишь слабо чиркнул по передней дужке, и Алруз, как раненый кабанчик, резво понёсся за ним. Сделал он это с типичной детской угловатостью, и мяч, ударившись ему в колени, укатился в сторону опустевшей скамейки. Моя куртка, оказалось, осталась там, поверх смятых наргизовой попой газет. Растрёпанная ворона, макавшая в лужи тонкий клюв, при приближении насквозь вымокшего мяча, неохотно отлетела.

Вернувшись на позицию, мой конкурент снова промахнулся и нагнулся было за мячом, чтобы повторить бросок, но я, сам того не ожидая, бросился ему наперерез и вырвал мяч из его влажных пальцев-сарделек.

— Отсоси, карапуз, — сказал ему я и спокойно положил мяч в корзину. Алруз посмотрел на меня в недоумении. Для большей наглядности я показал ему средний палец и направился к линии броска. Прежде, чем я повернулся к кольцу, я успел краем глаза заметить, как на меня бросился с верещанием разгневанный горец Арлуз. Его тяжёлая, как чугун, голова врезалась мне в спину, и я повалился на землю. Он принялся молотить меня огромными своими руками, причиняя тупую боль. «Ах ты мелкий ублюдок!» — шептал я, упираясь руками в землю.

— Ты что! Что ты делаешь! — слышал я над собой, но в то же время где-то очень далеко, голос подоспевшей Наргиз. Её крепкие девичьи руки пытались отодрать Алруза от меня. Алруз яростно отбивался и под конец двинул мне носком ботинка по рёбрам. Я возмущённо, по-бабьи, возопил.

В глазах вспыхнули фейерверки, и вслед за фейерверками появилось бледное лицо Наргиз. Она помогла мне подняться и отряхнула меня. Алруз стоял в стороне с пылающими ненавистью глазами, алыми упитанными щеками и сжатыми в кувалдочку кулачками.

— Зачем ты ударил дядю Андрея?

Алруз угрюмо молчал. Наргиз повернулась ко мне.

— За что он тебя?..

— Не знаю… Может, обиделся из-за того, что я выиграл, — предположил я.

— Ну что же ты… Дядя Андрей и так тебе поддавался. Надо уметь проигрывать.

Алруз открыл свой плоскогубый рот и растерянно поглядел на меня. Отечески улыбнувшись ему, я проковылял за курткой. Идти было тяжело, правую ногу я разодрал и сильно ушиб, и, с достоинством отвергнув помощь Наргиз, подволакивая раненую конечность, я всё же самостоятельно достиг скамейки и плюхнулся на неё. Наргиз зашуршала пакетом и достала бутылку минеральной воды.

— На, попей…

Я жадно глотал бесцветную, непривычно неалкогольную жидкость, выливавшуюся на шею, грудь, затекавшую в рукава. Кабанчик стоял в стороне, в отупении глядя на мяч. На улице стало уже совсем темно, и я не различал ни луж, ни ворон, ни баскетбольной корзины. Наргиз говорила что-то младшему брату на родном наречье. Брат опустил голову низко и всё время молчал.

— Извинись перед дядей Андреем, извинись немедленно, — Алруз всё мотал головой, молча, как болванчик.

— Не нужно, это не обязательно, — отмахивался я, пытаясь снова встать. Не рассчитав силы, неуклюжий и слабый, я снова завалился на землю, на этот раз в свежую грязь. Бормоча грубые нерусские слова, относящиеся, теперь, вероятно, ко мне, Наргиз снова поднимала меня с земли.

Я заметил, что пальцы у неё удивительно цепкие, она как будто куски мяса выдирала, вытягивая меня из грязи. Я опёрся на парапет и снова встал.

— Ты можешь дойти до дома? Тебе плохо?

— Нет-нет, мне уже лучше. Я пойду домой.

— Ты точно сможешь дойти? Хочешь, я провожу тебя?.. — не унималась участливая Наргиз. Я смотрел себе под ноги и молчал. Наргиз не заметила, как, помогая мне, она выронила свою сумочку, и теперь она валялась на земле с вывалившимся нутром. В окружении свиты из салфеток, пудреницы, упаковки прокладок, зеркальца, одинокий и значительный, лежал томик Уайльда в грязной воде.

Памятник Венедикту Васильевичу Ерофееву должен был бы располагаться у Курского вокзала, это было бы правильно и логично, но он стоял здесь, на площади Борьбы. Что символизировал этот памятник здесь? Какую борьбу, против чего и с кем он был призван обозначить?

Памятник писателю состоит из двух скульптурных частей: покосившегося человека в просторных шароварах, который с трудом прижимает к груди то ли тяжеленный гроссбух, то ли денежный кейс — каменные ноги его заплетаются, а каменное лицо выражает дурноту и печаль. Это и есть лирический герой «Москвы — Петушков», Венечка. Напротив него стоит высеченная из бронзы статная молодая женщина, та самая, что «с косой и попой». Она напряжённо вглядывается вдаль, впрочем, без особой надежды.

Я сидел у её ног, облокотившись головой о знаменитую попу, и тоже вглядывался. Тоже ждал. Я был одет в брюки в мелкую клетку, чёрную рубашку и куртку. Волосы были причёсаны, убраны назад, с прыщавого лба, будничная серьга блестела в ухе. Под мышкой — одинокий цветок, лилия.

Наргиз появилась из-за угла, неожиданно, ткнула меня в бок двумя пальцами, будто бы пистолетом: «Кошелёк или жизнь?» — вопросила она, и я, растерявшись, не знал, что и ответить. Чмокнул её в щёку и вручил цветок.

— Это не обязательно, — сказала она без кокетства. Испытующе посмотрела