В свободном падении - Антон Секисов

Нина молчала, всё ещё повернувшись ко мне спиной. Вспомнив следующую строфу, я продолжил:

Как воздух чист, как много света!

Я счастлив счастьем короля…

Набравшую было мощь декламацию прервали резкие всхлипы, вскрики, стук падающей мелкой мебели. Я вскочил, спрыгнул с тахты, бросился вниз, ломая ступени, архаичную решётку снеся по пути.

Первой я увидел Йоко-Аню, мечущуюся по студии без смысла, с дамской сумочкой на вытянутых руках. Вадим лежал на полу и шумно исторгал изо рта настоящую радугу: красный, оранжевый, жёлтый, синий — эти цвета, вперемешку, изящными мазками покрывали обеденный стол, диван, пол, подушки. Судя по тому, как держала Аня в руках свою сумку (как крепко обосравшегося чужого ребёнка), вонючая радуга проникла и туда, в её священные недра.

Я почувствовал дыхание на своём плече: Нина, прижавшись ко мне, деликатно стояла сзади. Йоко-Аня ругалась, верещала, вопила, переключаясь местами на ультразвук. «Сделай же что-нибудь!» — прошептала за спиной Нина. Я только покачал головой — стихию такого масштаба было не остановить, как не старайся. Вадика всё рвало и рвало, казалось, этому не будет конца, пока всю квартиру не окрасит Вадим содержимым своего желудка. Я взял под лестницей пустой холст и подложил перед ним, тут же ретировавшись. Вадик послушно схватил его руками и вырвал и на него, оставив яркий, сюрреалистический мазок.

— Анатольичу понравится, — объяснил я свои действия ошалело глядевшей на меня Нине. Конечно, ни черта это ему не понравится: Анатольич старый, скучный, академичный художник позапрошлого века, надеяться на то, что в нём вдруг проснётся тяга к такому радикальному авангардизму на исходе пятого десятка лет, не приходилось. Я отложил холст к стене. Вадик же, наконец, сделав пару прощальных всхлипов, торжественно упал лицом в собственный шедевр. В собственный, если хотите, masterpiece.

А потом в ванной шумела вода, и чавкала выжимаемая губка. Аня пыталась спасти свою обесчещенную вещь. Нина прижимала мокрую тряпку к Вадикову лбу и поила его прохладной водой с льдинками. Я стоял в немом отупении перед форточкой — мне велели открыть её, и я так и остался стоять перед ней, беспомощный, как разрядившийся робот.

— Что ты встал? — удивилась деловитая Нина. Она уже закатала по колено джинсы и надела фартук, готовая к устранению зловонного беспорядка. — Пойди в аптеку, купи угля, аспирина и влажных салфеток. У тебя есть деньги?

Деньги? Может быть, что-то есть.

В карманах я нашёл обильную, замусоленную мелочь. Допив оставшийся вермут, я взял с комода пачку с единственной сигаретой и отправился вниз. В подъезде пахло мёртвыми крысами…

6

Если говорить только о внешней, «поверхностной» стороне вопроса, то большинство женщин, увы, не заслуживает особенного внимания. Это некий экземпляр средней приличной женщины, так называемая «обычная женщина», женщина «ОК». Если спросить среднего мужчину, что он думает о такой средней женщине, он скажет, вероятнее всего, что-то вроде «ну, ничего так, нормальная» или «ну, в принципе, пойдёт». Нормально. Пойдёт. Мужчина, избалованный женской лаской сверх меры, может и принизить достоинства средней женщины: «да не, не очень», или же «не, ну так себе», или даже «не, страшная она, ты чего» — вот так он может сказать, запросто. Мужчина одинокий, истосковавшийся, напротив, запоёт ей дифирамб, скажет «офигенная», или «супер», или «блин, классная какая». И тот и другой ошибётся, погрешит против чувства прекрасного, ибо женщина эта не заслуживает ни низкой, ни высокой оценки. Женщина как женщина, вполне подходящая для спаривания, рождения и воспитания детей, стояния у плиты и зарабатывания прожиточных денег.

Есть также куда более редкий тип женщины, женщина-богиня, женщина, рождённая для восхищения, для сочинения о ней сонетов и песен. Откуда берётся такая женщина и куда исчезает, не совсем понятно, оставим эту женщину временно в стороне. Речь не о ней.

Но время от времени природа возьмёт да и изготовит совершенно особенную женщину — женщину удивительно безобразную. И ноги её кривы и коротки, и от проволочных сальных волос скукоживается воздух, и губы, и глаза, и груди, всё это — словно издевательство, словно протест, словно антиреклама женщины. И увидев такую женщину, хочется вскрикнуть и бежать, и бежать без оглядки. На двух таких женщин я сейчас и смотрел. На женщин Фила.

Накануне он позвонил мне и жеманным голосом сообщил о наличии двух «потрясающих» женщин в своём распоряжении (женщины были «потрясающи», в самом деле) и пригрозил, что уже выдвигается с ними ко мне. Чудом, мольбами и уговорами мне удалось развернуть эту процессию в обратном направлении, и в тот вечер они не приехали ко мне. В обмен шантажист Фил выцыганил возможность воспользоваться моей квартирой на одну ночь, предаться всем своим утехам с этими дамами в моё отсутствие. Сегодня я должен был встретиться с ним, чтобы передать ключ.

Сперва я встал с похмельной головой, позвонил на работу, отпросился, сказал, что тяжело заболел. Надел на себя те же, уже полюбившиеся мне пурпурные штаны, карманы которых почему-то лопались от переполняющих их таблеток активированного угля, и выдвинулся на встречу.

Было настоящее весеннее солнечное утро: неторопливо подсыхали лужи, омертвелая шелуха из листьев и мусора, переждавших зиму под снегом, превращалась в прах под дворницкой метлою, птички пели искусственными голосами, Москва-река растворила остатки льда и катала теперь по себе людей в остроносых белых лайнерах. Я долго трясся в переполненном троллейбусе мимо Москвы-реки, наблюдая эти лайнеры и этих людей в них, немногочисленных, скучающих в чистых застеклённых помещениях (возможно, они называются палубы, я не специалист). Потом мой троллейбус с трудом выполз на Садовое кольцо, остановился возле метро «Курская-радиальная», и я сошёл. Спустился в подземный переход, знакомый мне до боли.

Сложно представить, сколько раз я стоял здесь, в этом переходе, в очереди за любимыми тонкими сигаретами. Немало раз пересёк его, пьяный и упоротый, трезвый и бодрый, с гитарой и усилителями, обмотанный проводами, как шахид. Как в карусели проносились мимо меня пластиковые, алюминиевые, стеклянные двери палаток, в которых можно было купить всё: и армейский нож, и «Майн кампф», и ермолку, и вьетнамские чулки, и индийские бусы. Здесь, поблизости от перехода, располагалась наша репетиционная база, где в промышленных масштабах изводили мы, наша группа, струны, пот и нервы.

Выбравшись из перехода, я углубился в местный ландшафт, состоявший из недействующих заводов, крепких и низких сталинок и затейливого серпантина из трамвайных и железнодорожных путей. Единственное здание, оставшееся здесь от позапрошлого века — двухэтажный флигель с большим и округлым, как глаз, окном на мансарде — уже занавесили