«Чувствую себя очень зыбко…» - Иван Алексеевич Бунин

votre Conception, priez pour nous![16]

Женщина отвернулась к жаркому окну, за которым шли сады и виллы Булюриса, – на глаза ее навернулись слезы. У меня по голове прошел легкий холодок… Да, да, ну пусть их нет, – Jésus-Christ, Père céleste, Sainte Marie… Ведь все равно были, есть и вовеки будут чувства, коими эти литании созданы. Есть неистребимая и сладостная потребность покорности и даже унижения перед тем высшим, что мы имеем в себе самих, совокупностью чего наделяем мы смертного или Божество и чему мы поклоняемся, возвышая самих себя, поклоняясь всему тому высшему, что есть в нас. Есть в нас некий Дух, неизменно и отлично от плоти чувствуемый нами – Sant Esprit qui est Dieu, нечто такое, что для нас непостижимо, что нам, смертным, кажется бессмертным, вечным. И есть, несомненно есть, в нашем порочном, человеческом непорочность как бы нечеловеческая, неизменно нас трогающая, восхищающая, – так как же может не восхищать Образ этой непорочности чистейший и совершеннейший, пусть даже опять-таки самими нами, в силу нашей горячей потребности, созданный? А старичок, замедляя голос, невольно возвышал его и говорил все проникновеннее:

– Sainte Marie, saluée par l’Аrchange Gabriel, priez pour nous!

– Sainte Maria glorifiée dans vorte Assomption, priez pour nous![17]

И торжественно и светло звучали слова: saluée, glorifiée. Разве слова все одинаковы? Разве не живут они таинственнейшей и разнообразнейшей музыкой, жизнью?

Когда-то мне было странно французское обращение к Богу, к Божьей Матери, к Спасителю на вы, потому что еще чужда была Франция и мертв был язык католической церкви. Потом я не привык к этому обращению, но почувствовал в нем, в его галльском рыцарстве, какое-то особое очарование.

Старичок читал:

– Notre-Dame de Grace, priez pour nouse!

– Notre-Dame de la Garde, Reine et Patronne de Marseille, priez pour nous![18]

Reine et Patronne, Царица и Покровительница… Разве не великое счастье обладать чувством, что есть все-таки Кто-то, благостно и бескорыстно царствующий над этим Марселем, над его грешной и корыстной суетой и могущий стать на его защиту в беде, в опасности? И Кто эта Reine?

– Матерь господа нашего Иисуса, за грехи мира на кресте распятого, высшую скорбь земную приявшая, высшей славы земной и небесной удостоенная!

Я тоже взял у монахинь цветок и картинку. Теперь я вынул эту картинку и стал рассматривать: она была прелестна в своей наивности и традиционности, эта столь обычная, ремесленная статуя Богоматери, с Ее юным, благостным и спокойным Ликом, с маленькой короной на голове и большеглазым Младенцем, доверчиво простирающим к миру свои детские ручки с Ее рук, с Ее лона. И я вспомнил далекое счастливое время, когда я впервые видел эту статую в действительности: было весеннее утро, и высоко в бледно-голубом небе стояла Она, Rein de Marseille, недоступная земным горестям и волнениям, но неизменно к ним участливая, – реяла на высокой колокольне песочного цвета, издалека видной с путей морских, вознесенной на желтый каменистый пик над всей гаванью, над всем городом со всеми его предместьями и над всеми его нагими, пустынными окрестностями, говорящими уже о близости Испании. Я смотрел на картинку и мысленно повторял за старичком:

– Вы, Кто первая встречаете благословением прибывающих и последняя провожаете им отходящих…

– Неисчерпаемое сокровище наше…

– Никогда не оставляющая наши мольбы напрасными…

– Нами именуемая нашей Доброй Матерью…

– Покровительница рыбаков и корабельщиков…

– Верный путеводитель проповедующих Слово Божие язычникам…

– Охраняющая в битвах наших воинов…

– В чье святилище входим мы с такой радостью…

– Благодатная Звезда морей…

– Маяк Блистающий, указующий нам среди бурь гавань спокойную…

– Вы, на руках своих несущая Повелителя ветров и бурных волн…

– Это хорошо, не правда ли? – прерывая чтение, обратился ко мне старичок так, точно мы были всю жизнь знакомы.

– Очень хорошо, – ответил я от всей души.

Он это почувствовал и спросил, как добрый учитель понятливого школьника:

– А почему?

И тотчас же ответил сам:

– Потому, что здесь выражается все самое прекрасное, что есть в человеческой душе.

– Да, – сказал я. – И нет казни достойной для того, кто посягает хотя бы вот на такие картинки.

Он поглядел на меня, подумал.

– Вы англичанин? – спросил он.

– Нет, русский.

Он легонько улыбнулся.

– Да, конечно, не англичанин. Я так и думал. Англичане никогда не сидят, например, в вагоне просто, ничего не делая: или пристально смотрят в окно, точно изучая что-то, или читают… Ну, да, вы русский. И я знаю, сколько страданий и гонений терпит теперь Россия…

И, опять подумав, помедлив немного, стал дочитывать:

– Утешительница скорбных душ и прибежище бедных рыбаков…

Посредница милосердная между небом и нами…

Надежда наша в жизни и сопутница в час смертный…

Бдящая над колыбелью нашей и благословляющая нашу могилу…

Царица земли и небес, молитесь за нас!

И он перекрестился, вздохнул и просто и убежденно сказал, пряча картинку за пазуху:

– C’est très bon, ca!

– Ah! Oui, – прошептала полная женщина с застенчивой улыбкой сквозь сиявшие на глазах слезы, – notre berceau et notre tombe…[19]

За окном слепило солнце и море. Был туннель, грохот, тьма и вонь каменного угля, потом блеск, лазурь, свежесть морского воздуха, красно-лиловые скалы и синие, синие заливы… Вдруг раздался треск и сверкнули брызги стекла, – вдребезги рассыпалась бутылка, вылетевшая из окна и ловко угодившая в телеграфный столб…

Это забавлялась молодежь.

Софийский звон

Есть в нашей истории несказанно прекрасное предание о несчастном киевском князе Всеславе. Был князь Всеслав пленен своим родным братом, закован в оковы, “в железы” и брошен в яму, в темницу, был он, освобожденный киевлянами, возведен на Киевский престол, а потом, снова свергнутый с него, вынужден был бежать в Полоцк и доживать там свои дни в глухой обители, в схиме. Но никогда не мог князь-схимник забыть Киева, говорит предание: каждый раз, как слышал он на рассвете, сквозь тонкий предутренний сон, колокола полоцких церквей, просыпался он с радостными слезами на глазах, ибо мнилось ему, что он на родине, в Киеве и что это звон киевского Софийского собора.

Теперь часто вспоминается мне то, что когда-то написал я о князе Всеславе:

Князь Всеслав в железы был закован,

В яму брошен братскою рукой:

Князю был жестокий уготован

Жребий по жестокости людской.

Русь, его призвав к великой чести,

В Киев из темницы извела.

Да не в час он сел на княжем месте:

Лишь копьем дотронулся Стола.

Что ж теперь, дорогами глухими,