«Чувствую себя очень зыбко…» - Иван Алексеевич Бунин

Иоанн Дамаскин, молящий своего повелителя:

– О, отпусти меня, калиф,

Дозволь дышать и петь на воле!

Вот Поток, богатырь из Киева, который пляшет на пиру у князя Владимира:

В Заднепровье послышался лешего вой,

По конюшням дозором пошел домовой,

На трубе ведьма пологом машет,

А Поток себе пляшет и пляшет…

А за Потоком следует “Дракон”, итальянские терции, от которых не отказался бы сам Данте, за “Драконом” – драматическая поэма “Дон Жуан”, а далее – русская драматическая трилогия во главе со “Смертью Грозного”… Вот переводы из Гёте, Шенье, Байрона – и русские были, то величавые, как голос веков, то полные того русского удальства, которое “по всем жилушкам переливается”. Вот “летают и пляшут стрекозы, веселый ведут хоровод”, а вот:

Край ты мой, родимый край,

Конский бег на воле,

В небе крик орлиных стай,

Волчий голос в поле! —

и потрясающая баллада о волках:

Когда в селах пустеет,

Смолкнут песни селян,

И седой забелеет

Над болотом туман…

И просто не верится после этой баллады, что та же рука писала: “Средь шумного бала”, “То было раннею весной”, “Вот уж снег последний в поле тает” или эту знойную роскошь Крыма:

Клонит к лени полдень жгучий,

Замер в листьях каждый звук…

Что есть у какого-нибудь Есенина, Ивана Непомнящего? Только дикарская страсть к хвастовству да умение плевать. И плевать ему легко: это истинный Иван Непомнящий. В степи, где нет культуры, нет сложного и прочного быта, а есть только бродячая кибитка, время и бытие точно проваливаются куда-то, и памяти, воспоминаний почти нет. Другое дело Толстые. Как замечательны слова Толстого о той боли, с которой он старался “вспомнить” что-то после обморока! О, Толстым есть что вспомнить! А воспоминание, – употребляю это слово, конечно, не в будничном смысле, – живущее в крови, тайно связующее нас с десятками и сотнями поколений наших отцов, живших, а не только существовавших, воспоминание это, религиозно звучащее во всем нашем существе, и есть поэзия, священнейшее наследие наше, и оно-то и делает поэтов, сновидцев, священнослужителей слова, приобщающих нас к великой церкви живших и умерших. Оттого-то так часто и бывают истинные поэты так называемыми “консерваторами”, то есть хранителями, приверженцами прошлого. Оттого-то и рождает их только быт, вино старое. И оттого-то так и священны для них традиции, и оттого-то они и враги насильственных ломок священно растущего древа жизни.

Произведения Толстого есть лучшее доказательство богатства его натуры и ее разносторонности, столь отличной от искусственной и бездушной “многогранности” наших современников. В этих произведениях много и прямых самохарактеристик: “Коль любить, так без рассудку…”, “Господь, меня готовя к бою, мне душу пылкую вложил, но непреклонным и суровым меня Господь не сотворил…”, “Двух станов не боец, а только гость случайный…”, “Что ни день, как полымя со влагой, так унынье борется с отвагой…” И самохарактеристики эти лишний раз подчеркивают, что это была натура все-таки прежде всего русская, что поэзия Толстого есть действительно “русский глагол”. А самохарактеристики в его письмах, дневниках? Вот его чудесные письма к жене:

– Я верю в Бога всецело и безгранично… Нам, быть может, еще много лет жить на этой земле – будем же стараться быть лучше и достойнее…

– Я не хозяин… Я уже давно утратил чувство собственности, если только я когда-нибудь имел его…

– У меня чувство роскоши очень развито. Я люблю, чтобы были великолепные дворцы, художественные шедевры, но сам я не люблю их иметь. Я их люблю, я ужасно страдаю, когда их портят, когда ими пренебрегают, но сам я ни за что не согласился бы жить в роскошном дворце. Луи Блан проповедует коммунизм и против роскоши, а сам ест дичь с ломтиками ананаса – ты видишь, что он свинья…

– Мой ум под влиянием страстей, но он направлен к добру, к прекрасному, к искусству…

– Я не знаю, как это делается, но почти все, что я чувствую, я чувствую художественно…

– Я не знаю, как другие пишут, но у меня при приближении звуков волосы подымаются и слезы брызгают из глаз…

– Одно время, в молодости, я всецело жил в веке Медичи, я принимал к сердцу произведения этого столетия с таким чутьем, пылом и энтузиазмом, как это мог сделать только современник Бенвенуто Челлини…

Прибавлю к этому и еще несколько цитат – из писем Толстого к друзьям.

Вот он клеймит гонения на национальности, составляющие население России, клянет принудительное, деспотическое обрусение их.

Вот он говорит о Европе, допускающей гибель кандиотов: “Европа выходит из своей роли и поступает по-татарски, и я отказываюсь от такой Европы”.

Вот его горячие строки о монархии и деспотии: “Я слишком художник, чтобы нападать на монархию… Но я ненавижу деспотизм, ненавижу так, как ненавижу Сен-Жюста, Робеспьера…”

Итак, кто же перед нами? Иоанн из Дамаска, соправитель калифа, а потом песнопевец и святитель Божий, или же Илья из Мурома?

– Не терплю богатых сеней,

Мраморных тех плит,

От царьградских от курений

Голова болит…

Снова веет воли дикой

На Илью простор —

И смолой и земляникой

Пахнет темный бор…

Как видите, на Илью похоже. Но ведь похоже и на Иоанна. Рыцарь или витязь? И опять ответ выходит как будто двойной. “Я жил в веке Медичи”. Или из другого письма к жене: “Как в Витбурге хорошо! Даже есть инструменты миннезингеров двенадцатого века. И у меня забилось и запрыгало сердце в этом рыцарском месте, и я знаю, что прежде я к нему принадлежал”. Но ведь билось, прыгало сердце не меньше и в другом месте:

Край ты мой, родимый край,

Конский бег на воле!

И ведь сам же Толстой сказал про себя: “Я не принадлежу ни к какой стране – и принадлежу всем. Моя плоть русская, славянская, но душа общечеловеческая”.

Сущая правда, все великие души таковы. Но человеческое – одно, а интернационализм или русско-планетарное Неуважай-Корыто, Бога не знающее, родства не помнящее, – другое.

Илья из Мурома или Иоанн из Дамаска? Но ведь оба ходили по мраморным плитам – и оба жаждали поклониться “государыне-пустыне”, оба несли подвиги Божий – и оба во святых Его: ведь и Илья почиет