1920 год. Советско-польская война - Юзеф Пилсудский

Что же касается Польши 1920 года, которую п. Тухачевский описывает так, что никто из прошедших эту войну ее бы не узнал, то, отвечая ему, приведу отрывок из одного моего письма, написанного под Варшавой. Работая ночью с 19 на 20 августа в Седльцах, я сопоставил все данные о состоянии войск и населения. На основе такого анализа я несколько изменил свой приказ от 18-го, а о задачах, стоящих перед правительством, написал военному министру ген. Соснковскому: «То, что здесь творится, трудно себе даже представить. Ни по одной дороге нельзя проехать спокойно – столько здесь шляется по окрестностям разбитых и рассеянных, но также и организованных отрядов с пушками и пулеметами. Пока что с ними справляется местное население и тыловые органы различных наших дивизий, которые, однако, должны идти дальше, за своими дивизиями; после их ухода остается такая ужасающая пустота, что если бы не вооружившиеся крестьяне, то завтра или послезавтра окрестности Седлец, наверное, были бы во власти разбитых и рассеянных нами большевиков, а я с отрядами вооруженных жителей сидел бы в укрепленных городах. Передайте это Скульскому (министру внутренних дел) и скажите ему, что прошло уже три дня, как мы заняли Седльцы, а я до сих пор не вижу здесь не только никакой гражданской власти, но даже ни одного вооруженного полицейского». Такое положение главы Польского государства, который чувствует себя спокойно и безопасно, когда в городе нет никакой полиции, а вокруг противника, хоть и разбитого, больше, чем подчиненных ему войск, дает наглядную картину того, как относилась Польша 1920 года к советским благодетельствам, принесенным на штыках п. Тухачевского. И если п. Тухачевский предпочитает резолюции «массовых митингов» в Белостоке, то я, признаюсь, – свое положение в Седльцах.

Пан Сергеев более правдив, чем п. Тухачевский. На стр. 82 он пишет по этому поводу совсем другое. Вот его слова: «Расчеты на взрыв польской революции могли приниматься всерьез только в политических канцеляриях, и то достаточно удаленных от фронта. В войсках мало в это верили и, видимо, попытка формирования польской Красной Армии в Белостоке была достаточным доказательством того, что источники нашей информации слишком оптимистически смотрели на положение дел в Польше». Это высказывание п. Сергеева показывает, что все иллюзии Советов моментально улетучились, как только их войска столкнулись с realité des choses. Впрочем, п. Тухачевский в то время не был одинок в своих заблуждениях. Многие иностранцы, впервые посетившие Польшу и склонные, как и п. Тухачевский, больше верить школьным историкам Илловайским, чем realité des choses, в разговорах со мной часто задавали вопрос, не опасаюсь ли я, глава государства, распространения русской революции у нас в стране? И неизменно они получали от меня один ответ: если человечеству на роду написано пройти через русский эксперимент, в чем я сильно сомневаюсь, то мы, поляки, будем последними, кто на это пойдет. И всегда добавлял, что мы слишком близкие соседи с Россией, чтобы последовать ее примеру.

Весь набор громких фраз, которыми пользуется п. Тухачевский, мне давно и хорошо известен. Не один год своей жизни я посвятил социалистическому движению и боюсь, что п. Тухачевского еще на свете не было, когда литература с употребляемыми им словами и выражениями уже лежала на моем столе. Все его фразы заимствованы из трудов великого ученого и мыслителя – Карла Маркса. И хотя я никогда не был сторонником того, что называют материалистическим пониманием истории и что всегда кладут в основу всего суесловия марксистов, я всегда отличал величие трудов самого Маркса от вульгаризации его неизменно глубоких идей и мыслей. А когда я вижу п. Тухачевского, который вслед за князем варшавским Паскевичем стучит в ворота Варшавы, повторяя заклинания, почерпнутые у Маркса, не могу не ответить ему названием известной у нас в Польше брошюры другого великого теоретика социализма – Либкнехта – «Soll Europa kosakisch werden?» («Должна ли Европа стать казацкой?» – нем.).

Не касаясь образа мышления п. Тухачевского о нас, поляках, а учитывая только результаты его работы в высшем звене военного управления, следует отметить, что он ошибся, рассчитывая найти для себя в Польше во время войны какую-то существенную поддержку. Несомненно, это заблуждение оказало влияние на его методы управления, оно же подсказало ему аргументы и мотивы в пользу «похода за Вислу». Объективный анализ показывает, что он плохо учел соотношение сил своего государства и государства противника, и за эту ошибку пришлось расплачиваться и ему, и его войскам.

В заключение главы я хочу внести ясность в один вопрос политического свойства. Пан Тухачевский, как, впрочем, и п. Сергеев, во всех моих действиях усматривает какую-то подчиненность многим, хотя очень неопределенным и расплывчатым покровителям. Их немало. Это и Антанта, это и объединение капиталистов всего мира, это и заговор империалистов, это, наконец, штаб Антанты, а точнее, французский штаб. В этом п. Тухачевский на удивление похож на некоторых моих подчиненных и соотечественников, которые все наши поражения приписывают мне, а все победы – либо себе, либо – если знают, что им никто не поверит, – французам. Конечно, такая болезнь – видеть не то, что есть, а то, что хочется, – трудноизлечима, поэтому не с целью убедить тех, кто так высоко мнит о себе, а ради исторической правды скажу: во главе польских войск, как Верховный главнокомандующий армии, созданной из ничего, я встал сам, без чьего-либо разрешения и покровительства, ибо главой Польского государства меня единогласно избрал самостоятельный и независимый сейм; сейчас ни для кого не секрет, что оба эти события произошли не с благословения, а, напротив, вопреки воле того, что в те времена называли Антантой. Впрочем, я не вижу в этом ничего постыдного ни для себя, ни для Антанты. В политическом плане я всегда оставался на стороне тех, кто в период нашей, к сожалению, недолгой весны новой жизни собственной грудью защищал возрождающуюся Польшу, бережно извлекающую из трясины рабства крупицы своего независимого существования. Зная, как это трудно, я все свои усилия и мысли сосредоточил на одной этой цели, в то время как Антанта – и это тоже не секрет – больше была занята поисками решения русской проблемы, чем урегулированием тем или иным образом польских вопросов. В военных делах я тем более не был склонен с кем-либо советоваться. Вот и ген. Генри, представлявший в Польше военные интересы Франции (я о нем вспоминаю с большой теплотой), если и имел какие-то иллюзии на этот счет, то они у него быстро рассеялись. Впрочем, это и неудивительно, и не думаю, что обижу кого-нибудь, если повторю очень умную мысль другого представителя той же Антанты и того же французского штаба, генерала Вейганда, которую тот высказал как раз во время варшавского кризиса. Так вот, устав от борьбы с нашим внутренним бессилием, с пораженцами, которые в самую ответственную и опасную годину стремились к покорности и, следуя чьей-то указке, уже собрались посылать в Минск, в штаб-квартиру п. Тухачевского мирную делегацию, я хотел снять с себя в этот момент половину ответственности и предложил ген. Вейганду разделить со мной управление нашей армии. Он ответил отказом. Он очень умно заметил, что управлять армией, так внезапно сформированной, как у нас, не зная ни ее боеспособности, ни ее командиров, ни, наконец, того, чего можно требовать от войск, – эта задача для него слишком трудная и невыполнимая. Поэтому он ограничивался лишь высказыванием теоретических суждений и воздерживался, по крайней мере в отношении меня, от каких-либо попыток повлиять на мои решения. И если в качестве основы варшавского сражения я выбрал совершенно абсурдный, как считаю, принцип, выделив для пассивной обороны три четверти армии, а для атаки – одну четверть, то этот абсурд лежит только на моей совести, и ни на чьей другой.