1920 год. Советско-польская война - Юзеф Пилсудский

Пан Тухачевский вел свои войска к Висле и за Вислу во имя и ради насаждения при помощи силы того, что он называет революцией. В соответствии с этим он выбрал и название главы – «Революция извне». Но цель войны, очерченная такими словами, уже сама по себе ясно показывает, что внутренняя революция у нас не существовала, если ее нужно было принести извне на острие штыков. Во всяком случае, не подлежит сомнению тот факт (и п. Тухачевский это подтверждает), что Советская Россия вела с нами войну под лозунгом навязывания нам, полякам, своего, то есть советского, строя, и такую цель она назвала «революцией извне». То, что Советы преследовали в войне именно такую цель, мне было хорошо известно с самого начала, поэтому я сразу же хочу отметить, что лично я воевал за то, чтобы эта революция извне не была принесена к нам на советских штыках. Война между Польшей и Советами началась еще в 1918 году; это был год, когда мы только два последних месяца начали жить самостоятельной жизнью. До этого времени, как известно, мы были вынуждены жить – тоже за счет штыков, уважаемый п. Тухачевский! – жизнью не польской, не устроенной самими поляками, а жизнью чужой, связанной с тремя государствами: Россией, Германией и Австрией. Это захватническое рабство продолжалось до конца 1918 года, более 120 лет. Более века при помощи штыков Польшу одаривали благами чужой и поэтому горячо ненавистной жизни. И только в начале зимы 1918 года после более чем вековой неволи для нее наступила весна свободной жизни. И хоть эта весна в нашей истории была кратковременной, хоть цветы, которые весна дарит людям, не закрыли разноцветным покрывалом плесень и замшелость векового рабства, тем не менее эта весна была достаточно дружной, чтобы наполнить силой огромные массы людей, не желающих еще раз попробовать, что такое штык п. Тухачевского, несущий на своем острие гибель нашей собственной жизни, а взамен – все равно, плохую или хорошую, главное – насильственную жизнь в неволе. Как глава Польского государства и Верховный главнокомандующий его вооруженными силами, я до сих пор испытываю чувство огромной гордости за то, что был выразителем интересов тех, кто провозгласил в Польше весну и защитил ее своей грудью.

Уже в 1918 году, независимо ни от кого, я поставил себе ясную цель в войне с Советами. Я решил приложить все силы к тому, чтобы сорвать любые попытки вновь навязать нам чужую, не самими поляками устроенную жизнь, причем сделать это как можно дальше от мест, где зарождалась и крепла новая жизнь. В 1919 году я эту задачу выполнил. Большевистские происки были сорваны так далеко, что Советы уже не могли препятствовать нам в возрождении нашей собственной жизни, хорошей или плохой – сейчас речь не об этом. Большое пространство, которым я отделился от «революции извне», имело в военном отношении и негативные стороны. При известном легкомыслии нашего народа, при, к сожалению, медленном и часто неумелом строительстве новой жизни были забыты законы, управляющие народом в военное время. Войну не видели вблизи, войну не принимали всерьез. Итак, намеченную цель я достиг в 1919 году. Но можно поставить вопрос, а не ошибся ли п. Тухачевский в своих расчетах? Ведь когда под влиянием его побед над нами у нас замерло построение новой жизни, когда он уже протянул руку к нашей столице – Варшаве, когда, наконец, штыки сделали свое дело, советская революция так и осталась на острие штыков, не встретив внутреннего отклика в Польше. А ведь все расчеты п. Тухачевского и его государства основывались на том, что штыки принесут только идею, что они помогут подняться силам советской революции внутри страны, в которую они пришли.

И вот п. Тухачевский пытается словами, фразами, всем своим стилем сделать то, чего он не смог сделать в 1920 году штыком и насилием. Легко противопоставлять слова словам, предоставив читателю возможность отдать свое сердце тому, чьи слова ему больше нравятся. Для примера я попробую это сделать. Итак, мы у п. Тухачевского – «бело-поляки». Может, у кого-то из читателей это и вызовет радостное сердцебиение – я на это не обижаюсь, ведь в гербе нашего государства – орел белого цвета, имеющий, как любой орел, кривой клюв и острые когти; в кампании п. Тухачевского 1920 года он расправил свои могучие крылья и сумел противостоять двуглавому уродцу, хоть тот и выкрасился в красный цвет. Пусть мы будем «белополяками», если наш орел белый. У него от природы одна голова, а когти достаточно остры, чтобы побеждать уродцев и защищать свое гнездо. Правда, мы еще и «панская Польша». Мне это очень напоминает детство, когда я с отвращением отбрасывал прочь книги такого известного русского автора, как Илловайский. Там тоже учили детей, какими великими щедротами одаривали «панскую Польшу» московские цари, какие великие заслуги они имеют перед Богом, человечеством, а значит, и перед Польшей; а эта, «мятежная», в каждом поколении отмечает весну своей жизни кровавым восстанием – «панская Польша»!!! Это мне напоминает хороший анекдот, как один русский «радикал» говорил, что Польша настолько проникнута «панской культурой» и мерзским «панским» образом мышления, что там даже к Богу обращаются на «Пан», а обычный туфель называют «пан-туфель» (panlofel – польск. туфель). В своих расчетах п. Тухачевский совсем не учитывает того, что, когда он совершал свой «поход за Вислу», у нас в Сейме самой сильной партией была партия крестьянская, которая тоже обращалась к Богу на «Пан», а туфли называла не иначе как «пан-туфли». Именно тогда, когда п. Тухачевский стучал в ворота нашей столицы, во главе правительства, защищавшего Польшу, стояли представители и крестьян, и рабочих – паны Витос и Дашинский. Но если, как я уже говорил, нет лекарства для полководца, который, сломленный морально, поддается воле противника, то на свете еще не найдено лекарство и для головы и глаз доктринера. Пан Тухачевский этих фактов не видит и не хочет их понимать. Realité des choses для него не существует. Не существует и во многих других случаях, когда он говорит о нас.

Так, например, на стр. 29 он пишет: «Еще до начала нашего наступления вся Белоруссия, находившаяся под гнетом польских помещиков и белопольских армий, бурлила и клокотала крестьянскими восстаниями». Честное слово, головы доктринеров великолепны! Пан Тухачевский не хочет видеть, что в течение всей войны, которую Советы вели с нами, в ближнем, а еще больше в глубоком тылу фронта, повернутого против нас, другие советские войска и другие собратья п. Тухачевского не занимались ничем другим, как только с трудом подавляли те или иные восстания против Советов! Да и большая часть армии п. Тухачевского начала войну с нами только после того, как подавила различные восстания где-то в глубине Советской России. В Польше ничего подобного не было. И войска, если только они были собраны, свободно могли быть направлены для борьбы с тем, кто стоит перед фронтом, а не с тем, кто находится за ним! За всю войну только в нескольких местах я был вынужден послать небольшие отряды, да и то не для боя, а для проведения массовых обысков и изъятия оружия, которым мне можно было угрожать. Помню, как одному высокому представителю одного из западных государств, который привык больше верить «цареславскому историку» Илловайскому, чем мне, и который, как и п. Тухачевский, ожидал, что что-то должно «бурлить» и «клокотать», я показывал, как в моем тылу железные дороги и телеграфы работают без всякой охраны. Может, п. Тухачевский усмотрит в этом, как и в других местах, недоразвитие «революции», и наоборот, в восстаниях, с которыми сам боролся в тылу своего фронта, – излишек контрреволюции. В полководческой стратегии и расчетах эти слова ничего не меняют. Факты говорят, что в своих расчетах п. Тухачевский ошибся, у меня же не было ошибки ни в сердце, ни в мыслях. Пан Тухачевский говорит, что у него еще есть «характерный блестящий пример классового укомплектования» в виде 30 000 мобилизованных, которые влились в его армии, идущие за Вислу. Если бы так и было, хотя в начале книги мы видели, как п. Тухачевский стыдливо не включил это «пополнение» в таблицы своих сил, то две наши так называемые литовско-белорусские дивизии в общей сложности дали такое же число добровольцев, воевавших против советских армий. И опять, для стратегии и военного искусства неважно, как назвать эти цифры, потому что в худшем для меня случае они свидетельствуют о равных для обеих сторон возможностях пополнять свои войска. Что касается меня, то в достижении своей цели – оставить между Варшавой и Советами возможно более широкое пространство – я действовал как человек, знающий театр войны как свои пять пальцев; каждый здесь принимал меня за своего, а не за чужого, и разговаривал со мной на вполне понятном мне языке. И я хорошо видел, что подавляющее большинство населения относилось к Советам и их господству с глубоким недоверием, а часто и с явной неприязнью, видя в них – обоснованно или необоснованно, это также для стратегии неважно, – разгул невыносимого террора, который получил название еврейского. Поэтому в течение всей войны я не чувствовал беспокойства за свой тыл, что там может вспыхнуть какое-то восстание.