Училка и миллионер - Маша Малиновская

Понимаю, что сейчас перед Димой была маска. На самом деле, Костя под властью эмоций. Пугающих меня до чёртиков эмоций.

— И часто он так к тебе наведывается чайку попить? — кивает на две кружки, подходя так близко, что мне становится некомфортно. Это не та желанная близость, которой мне так хотелось. Это давление.

— Иногда.

Почему некоторые люди думают, что им можно вот так вот нарушать чужое личное пространство? Я хочу отойти, но Макарский мне не даёт. Заключает в тиски мои запястья, вынуждая посмотреть снова на него.

— Мне башню рвёт от ревности, Катя, — выталкивает через зубы. — Я думал прямо здесь его за плинтус закатаю, понимаешь? Этот задрот меня бесит, а тем более, когда находится в радиусе трёх метров возле тебя. Что мне делать, Катя?

Наклоняется и перехватывает за талию, прижимая к себе.

— Как унять это в груди и в черепной коробке? — касается носом кожи на шее и тянет запах. — Горит огнём, понимаешь? Выжигает. Будто мне не под тридцатку, а восемнадцать только-только стукнуло.

Меня тоже начинает вести. Дыхание становится глубже, голова плывёт, тело плавится в крепких объятиях.

— Ты моя, Китти Кэт. Только моя. Не хочу даже в поле зрения вокруг рядом с тобой никого видеть, — шепчет так жарко, что вот-вот я сгорю. — Сам тебя постоянно хочу. Везде, понимаешь?

Макарский толкает меня к учительскому столу, приподнимает и усаживает на него. Его ладони по-хозяйски скользят под юбку, сбивая её на талии. Моя голова настолько затуманена, что я едва ли не позволяю ему стащить с меня трусики.

— Нет, Костя, стой, — торможу, выставив ладонь и упёршись ему в грудь. — Тормози. Мы в школе. И я сказала, что хочу поговорить.

— Потом поговорим, — отмахивается и снова нападает на мой рот, сжимая ладонями грудь едва ли не до боли. — Я хочу сейчас.

— Костя, хватит, — начинаю вырываться. — Здесь не место.

— Да плевать.

Сердце заходится шоком и страхом, когда Макарский двигает пачку тетрадей на столе и наваливается, зажав мои руки за моей же спиной.

— Какая разница где? На этаже уже никого нет, — дёргает с плеча блузку.

— Есть разница! — злость и обида подкатывают к горлу слезами и сорвавшимся голосом. — Мне есть!

И тут кто-то будто ставит всё происходящее на паузу. Костя застывает, всё ещё сжимая меня в руках, а потом отпускает и делает шаг назад.

— Блядь, — выплёвывает негромко, прикрыв глаза и опустив голову, потом вскидывает её и смотрит мне в глаза. — Прости, Катерина, меня несёт. Совсем мозги по пизде пошли. С днём рождения.

Он резко разворачивается и уходит, оставляя меня в звенящей тишине.

Этот день рождения даже хуже того, когда я месяц ждала, что мы с родителями на мои девять лет пойдём в цирк на воде, а вместо праздника с утра проснулась с температурой и уже к вечеру была вся испещрена зелёными точками. Прорыдала тогда два дня и даже торт не захотела. Друзей ко мне, ввиду высокой заразности ветрянки, не пустили, и только двоюродный брат Захар сказал, что ему по фигу и даже разрисовался точечками, хотя и был здоров.

Я сползаю со стола и дрожащими руками поправляю одежду. Слёзы катятся сами по себе, щиплют губы, растревоженные напористыми поцелуями. Я слизываю, ощущая солёность. Зажмуриваюсь, пытаясь остановить непрошенный поток, но плакать хочется только сильнее. Просто позволить слезам течь дальше, без рыданий и всхлипываний.

Ноги на каблуках подкашиваются, и я оседаю прямо на пол у доски, опираюсь спиной на стену и прикрываю глаза.

Почему он так себя ведёт? Что не так со мной, что он выплёвывает мне в лицо такие разрушительные эмоции? Костя не похож на человека, часто дающего им волю, почему именно на мне его прорывает?

А ещё страшно от того, насколько меня всё это задевает. Чего боялась, то и получила.

— Екатерина Валерьевна, — дверь распахивается, и я вздрагиваю, увидев на пороге директрису.

Первым порывом является желание резко подняться, сделать вид, что всё в порядке, но очевидно же, что нет. Так что я просто остаюсь на месте. Выговор так выговор, и даже если хуже. Сил у меня сейчас нет.

— Катя, — тихо говорит Наталья Валентиновна и, прикрыв аккуратно дверь, подходит ближе.

А потом вконец меня удивляет, когда сбрасывает туфли-шпильки и присаживается рядом со мной на пол, тоже опираясь спиной на стену.

— Катя-Катенька, — говорит негромко после пары минут молчания, — как поётся в песне: “Плохие мальчики оставляют раны”. Так всегда было.

Я в ответ только всхлипываю и задушено выдыхаю, ощущая, как заложенность в груди от обиды и разочарования, немного рассеивается.

— Я так понимаю, Константин Львович приходил поздравить с днём рождения? — кивает на розовую коробочку, чудом зависшую на краю стола.

— Угу.

— Кать, он… сильно обидел? — поворачивается и вдруг смотрит очень настороженно.

Я даже не сразу понимаю, о чём она, а потом, проследив за её взглядом, натыкаюсь на слабо повисшую пуговицу на блузке.

— Нет, — качаю головой, — он… тут другое.

Не знаю почему, но мне вдруг хочется с ней поделиться. Как с матерью или старшей сестрой, наверное. Не могу даже определить точно, потому что сестры у меня нет, а с мамой мы на такие темы сильно близко никогда не общались.

— Я просто… не понимаю его, кажется. А он меня. Мы друг друга не слышим.

— Будто из разных миров, — кивает она понимающе.

— Именно, — шмыгаю носом и тянусь к пачке влажных салфеток, что лежат в маленьком ящичке у доски, чтобы дети и я сама могли вытирать руки после мела.

— Такие мужчины как Макарский кружат голову, Катюша, я на себе когда-то подобное опробовала. И падать от этого головокружения очень больно.

Я, вытерев нос, внимательно смотрю на директора. Она говорит сейчас задумчиво и как-то отстранённо. О своём.

— Но, — поворачивает голову ко мне, — что-то мне подсказывает, что с этим Львовичем не так всё просто, Катя. И таких как он любовь сворачивает в бараний рог, уж больно странно он ведёт себя, как для его типажа. Так что ты не спеши резать по живому. Но решать тебе, конечно.

Вздохнув, она поднимается, всовывает ноги обратно в туфли, скривившись и, кивнув мне ещё раз, уходит.

Как бы горько мне ни было осознавать, но я понимаю, что о любви речи не идёт. Ревность, собственничество, желание подчинить — да. Страсть. Но глупо надеяться, что Костя вот так взял и влюбился в меня. Глупо и горько.

Кое-как причесав мысли и чувства, а затем и волосы, потому что от аккуратного пучка остались только воспоминания, я убираю рабочее место и собираюсь домой. До последнего не прикасаюсь к розовой коробочке, словно она может меня ужалить или отравить. Но в конце концов швыряю её в сумку. Дома решу, что с ней делать.