Живые и взрослые - Сергей Юрьевич Кузнецов

Но мы не вырастаем. Нам вечно будет пятнадцать лет. На два года больше, чем было тебе, когда мы встретились.

Здесь нет времени, ты же знаешь — а мне трудно представить, что оно есть хотя бы где-то.

Я пишу тебе письмо, которое ты никогда не прочтешь, и представляю ту девочку, которую видел последний раз: каштановая прядка, чуть припухшие губы, голубые глаза. Никакой косметики, никаких украшений. Такой я представляю тебя — а ты, должно быть, давно уже выросла, закончила школу, вышла замуж, родила детей… мальчика и девочку… может, даже назвала мальчика в мою честь, Майком. То есть Мишей. У вас ведь нет имени Майк.

А у нас нет имени Марина.

Есть Марианна, Мэри-Энн, Мария, Мэри… много имен, но Марины нет.

Марины нет.

Здесь нет тебя, понимаешь? И это — самое страшное.

Я бы хотел забыть о тебе. Я бы хотел влюбиться в обычную мертвую девушку, в какую-нибудь Машу или Соню, раз уж мне так нравятся живые имена. Я бы обжимался с ней на переменах, целовался взасос, тискался на школьных дискотеках… был бы как все.

Но так получилось, что я влюбился в живую девочку на два года младше меня. В девочку, которая даже не умеет целоваться. Которая, наверное, даже не понимает, что это такое — влюбиться. Которой, может быть, сейчас больше лет, чем мне, больше лет, чем моему отцу.

Я пишу это письмо, а ты, быть может, сморщенной старушкой лежишь в кровати, не в силах подняться без посторонней помощи, — и во всем огромном мире живых нет ни одного человека, который помнил бы тебя такой, как помню я: маленькой девочкой, еще не сознающей своей красоты.

Когда мы прощались, я сказал, что мертвым нельзя любить живых — потому что у мертвых нет времени. Ты вырастешь, сказал я, а вот я навсегда останусь пятнадцатилетним.

И это значит — мы никогда больше не увидимся. Даже когда ты уйдешь, когда пересечешь Границу — ты будешь совсем другой, ты все забудешь, не узнаешь меня, и, наверно, я не узнаю тебя.

Здесь нет времени, я не могу представить, как время делает из девочки — девушку, потом — женщину, а потом — старуху. Я не могу представить тебя иной, чем видел в тот, последний раз. Для меня ты всегда останешься семиклассницей, юной и прекрасной. И я прошу тебя: не спеши. Проживи свою жизнь до конца, до глубокой старости. Выйди замуж, роди детей, дождись внуков. Может быть, кто-нибудь из них будет похож на тебя. Может быть, когда там, у вас, пройдет много лет, твоя внучка, пиная ногой красные листья, пойдет в седьмой класс теми же улицами, что когда-то ходила ты. Дай Бог, чтобы она была похожа на тебя.

Вряд ли я увижу ее. Вряд ли рискну еще раз пересечь Границу — гибель Арда Алурина оказалась слишком дорогой ценой за подобные путешествия.

Я не хочу рисковать. Я боюсь за тебя, Марина. Я хорошо помню, как мой дядя предостерегал тебя и твоих друзей.

Поэтому я не отправлю это письмо. Я сотру эти слова из компутера, вычищу ему память, чтобы мой отец не мог их прочитать. Не хочу напоминать ему о тебе — но, боюсь, он и так слишком хорошо тебя помнит.

Ты знаешь, Марина, тебя в самом деле нельзя забыть.

Я — никогда не забуду. И хотя ты не прочтешь это письмо, я хочу, чтобы ты знала: я влюбился в тебя навсегда, влюбился на всю смерть.

Видишь, Марина, какое у меня получилось грустное письмо. Честное слово, я не хотел. Я бы с радостью рассказал что-нибудь смешное, шутку или анекдот — но у нас почему-то не бывает свежих анекдотов.

Но все равно — из далекого Заграничья, из мест, куда ты еще не скоро попадешь, я прошу тебя: улыбнись! Улыбнись мне, Марина, и, может быть, я смогу улыбнуться в ответ, смогу больше не сдерживать слезы.

Я снова прощаюсь и снова целую тебя — целую еще раз, целую и люблю всем сердцем.

Твой Майк Алурин.

Весенний ветер раскачивал над улицей праздничный транспарант, надувал, словно парус, морской рябью морщинил голубое полотнище, серебряные буквы переливались, словно пена на гребне волны.

Слов не разобрать, но Лева и так знает: там написано «Живые женщины — свободные женщины!» — классический апрельский лозунг, старый, еще до Проведения Границ, с тех времен, когда живые женщины боролись против притеснения. Какое там было притеснение — сейчас толком никто не говорит: Лева читал, что раньше, когда мужчина становился мертвым, его жена должна была последовать за ним. Но если подумать: что значит «последовать»? Ведь тогда еще не было Границы — значит, можно было последовать, а потом вернуться? Какое же это притеснение?

В летнем лагере кто-то рассказывал, что до Мая мертвые держали специальные гаремы с живыми женщинами — мол, против этого женщины и восставали. Лева даже спросил об этом папу, но папа только фыркнул: «Гаремы? Тоже придумаешь! Романтик!» — и больше об этом не заговаривал.

Вчера Лева вместе с папой купил букет гвоздик — 22 Апреля цветы можно было найти только на рынке, и цены там были о-го-го какие! Букет они спрятали у Левы в комнате и утром вдвоем подарили маме. Получился вроде как один подарок на двоих — но тут уж ничего не поделаешь.

Вечная морока с этими подарками — пока был маленький, все было просто: картинку нарисовал или стишок наизусть выучил — вот и подарок. А теперь — седьмой класс, вроде как несерьезно стишок да картинка. А что дарить — непонятно. Купить он ничего не может, сделать сам — ну что он сделает? В прошлом году попробовал сделать вечный календарь — нашел на помойке пластмассовый ящик, вырезал оттуда пластинки, написал на них цифры, дни недели и месяца. Вбил гвозди в дощечку, надел пластинки на гвозди — все, как задумал.

Получилось ужасно, стыдно вспомнить. Мама, конечно, умилилась, сказала «спасибо», бабушка Роза так даже восхитилась, воскликнула «какая красота!» — но что-то больше Лева этого календаря не видел.

Может быть, поэтому Лева в этом году совсем не радуется первому весеннему празднику. В детстве всегда его любил — всюду цветы, лозунги, солнце светит, — а сейчас никакого праздничного настроения, сам не знает почему.

Ветер задувает под куртку. Куртка живая, холодная, на пуговицах. Мертвые куртки все давно на молнии, но откуда у Левиных родителей деньги на мертвую куртку?

Лева ежится. Вроде и солнце светит, и желтые одуванчики начали появляться на зазеленевших газонах, а вот ветер подул — и холодно. Может, дело в том, что он сидит здесь уже битых полчаса? Пойти, что ли, в школу, подождать в раздевалке?

Нет, не пойдет.

Ведь какая была мысль — как бы случайно прийти сюда. Вроде как пойти в праздничный день погулять, присесть погреться на солнышке, почитать книжку — и как бы случайно встретить Нику, возвращающуюся с олимпиады. А в раздевалке — какое же это «случайно»? Сразу понятно, что он там делает!

Кстати, а чего Лева конспирируется? Почему не сказать Нике, что вот, пришел ее встретить, узнать, как олимпиада? Почему утром сказал маме, что идет гулять с Гошей? Никогда раньше маме не врал — а тут на тебе!