Дом толерантности (сборник) - Анатолий Грешневиков

– Лиза, можешь меня о нем не спрашивать, парень необидчивый, нормальный, – повел негромкую беседу на опережение догадливый отец. – Извини, что не так.

– Мог бы и повежливее себя вести, – закапризничала дочь. – Он же первый раз в нашем доме.

– Виноват. Я же извинился.

– И почему журналистика – дурная профессия?

– Я немного по-другому сказал.

– Нет-нет, – поддержала мать нападки рассерженной дочери на отца. – Ты именно так сказал. Мог бы промолчать…

– Но мне так это телевидение осторчертело! Интересно, что бы с ним стало, если бы все его каналы кавказцы захватили?

– Зачем? – удивилась Ольга Владимировна.

– Пап, ты чего выдумываешь? – перепугалась дочь.

– Ну, кто-то же должен заставить молчать это вечно мешающее нам жить телевидение?!

– Папа, ты в последнее время изменился, – полушепотом, поглаживая руку отца, сказала Лиза. – Нервничаешь по пустякам. Заводишься. Споришь. Ты помнишь, как раньше говорил, – в споре никакой истины не рождается.

– Помню, – обидчиво проговорил отец и в свою очередь обнял за плечи наклонившуюся к нему дочь. – Маша в таких случаях говорила другое: хочу в деревню. Правда, что-то давно она этих слов не произносила.

– Нет-нет, говорит, – беспокойно сказала Ольга Владимировна.

– А я бы не прочь к деду в деревню съездить.

– Маша говорила часто: «Хочу в деревню!». Теперь молчит. В Болгарию собралась. А я вот в Америку, будь она неладна.

За окном квартиры Мазаевых тускло горели мелкие, далекие звезды. В парке спали березы тихо-тихо, без спора с ветром, пряча в ветвях редких сонных птиц и ожидая нового теплого дня.

Хоронить человека летом – лучше, полегче да и хлопот меньше. Зимой одну мерзлую землю для могилы надумаешься как продолбить. Родственники нервничают из-за погоды. А летом и земля легко копается, и прощальные речи произносятся под ласковыми, теплыми лучами солнца и под трели неугомонных птиц, стаями обитающих на старых заросших кладбищах.

Так думал Николай Степанович, перебирая в картонной коробке похвальные грамоты, истрепанные письма-треугольники, отмеченные выцветшими штампами «Цензурой проверено», поздравительные открытки, разные коммунальные счета за прошлые годы и месяцы. Дурные мысли шли в голову табуном, нагло, бесцеремонно. Он их гнал, а они еще больше одолевали. Восемь лет назад ему пришлось в зимнюю стужу хоронить мать. Время далекое, а вся кладбищенская суматоха того страшного дня так врезалась в память, будто все те беды и тревоги происходили пару месяцев назад.

Сегодня похоронили Ивана Никодимыча. Рядом с женой. На кладбище, расположенном вблизи города. Ехать до него пришлось все же долго и тряско, так как оно сформировалось давным-давно.

За столом в комнате фронтовика собрались его друзья и немногочисленные родственники. Из Украины прилетели на самолете сын, сноха и внук. От профсоюзной организации, где работал Иван Никодимыч, пришла пожилая худая женщина в строгом костюме и с черной повязкой на рукаве. Николай Степанович заметил: она весь день простояла с потухшим взором у гроба ветерана, которого знала лично, постоянно хвалила за скромность и самоотверженность в труде. Лицо было бледное, губы сжаты. Среди собравшихся сидел гостей и военком, подполковник с красивым волевым лицом и проницательными карими глазами. Форма на нем сидела ладно. По петличкам на кителе можно было определить, что служил он когда-то в танковых частях.

Отсутствовала на похоронах лишь Ольга Владимировна. С ней приключилась беда. Зайдя утром с Лизой в квартиру Ивана Никодимыча, где еще стоял гроб, для того, чтобы передать родственникам полотенца и посуду для поминок, Ольга Владимировна вдруг почувствовала себя плохо. Она долго и неподвижно стояла у изголовья покойного, не поднимая бровей, угрюмо глядя себе под ноги. Но как только посмотрела на бледно-меловое лицо Ивана Никодимыча, увидела шрам за волосами под маленьким ухом, как только в нее вцепились испуганные глаза Лизы, так из ее глаз полились слезы. Кто-то взял её под руку… Ольга Владимировна сделала шаг, чтобы выйти в коридор, и в эти секунды ноги ее подкосились, обмякли, спина согнулась, и она упала. Хорошо, что рядом стояла тумбочка, заваленная сверху одеждой, и падение пришлось на мягкое место.

«Скорая помощь» мчалась молнией, разрезая потоки машин и увозя давнюю «сердечницу» Ольгу Владимировну в больницу. Николай Степанович провел возле нее все часы мучительных и тревожных ожиданий. Проклял все, что можно было в этой злой жизни отругать, однако больше всего ругал себя за то, что отпустил жену одну, обвинял детей, которые плохо следили за матерью. К счастью, ничего страшного не произошло. Вместо ожидаемого инфаркта врачи обнаружили лишь обычный обморок, давление, перенапряжение нервов.

Николай Степанович пришел в нормальное состояние, когда увидел жену, пытавшуюся на больничной подушке улыбаться. Она предложила ему поскорее отправляться на похороны. Не проводить в последний путь соседа-фронтовика считала делом грешным и недопустимым. А он боялся оставить ее одну. Врачи, присутствующие при их напряженном разговоре, заверили его, что если он уедет, то ничего здесь из ряда вон выходящего не произойдет. «Супруга ваша как лежит, так и будет лежать, даже поспит лучше без вас и отдохнет», – говорили они наперебой.

– Поезжай, – требовательно возвышала голос жена. – Тебе нельзя не проститься с ним. А я чувствую себя, поверь, гораздо лучше. Будто ничего и не произошло. Завтра навестишь, расскажешь…

Он поддался уговорам, рискнул, вызвал такси и умчался на кладбище.

После беспокойных и переживательных похорон, а ему пришлось говорить у могилы трогательные слова о Иване Никодимыче и в это же время думать о больной жене, он сразу вернулся в больницу. Увиденная ситуация была печальна: в глазах жены застыла печаль, щеки и подбородок залиты слезами, а за широким окном сквозь зелень слышались вдалеке разухабистые песни.

– Знаешь, Коля, а я всю нашу жизнь перебрала, вспомнила все, что и забыла уже, – призналась она, отвечая на вопрос мужа о причинах появления слез. – Все в ней было хорошо, есть, правда, что вспомнить, чем гордиться. А вот встреча с Иваном Никодимычем была в особом ряду. Он старше нас. А общался с нами, будто мы старше и мудрее его. Мы тут без тебя с Лизой и Валериком к нему заходили. Так он весь холодильник на стол вывалил и всю-то жизнь свою одинокую поведал нам. Жена у него рано умерла. Сын редко приезжает. И вот он делился с нами, что все его однообразные годы жизни прошли в воспоминаниях о войне. Почему так? Я до сих пор понять не могу. Лежу вот и думаю, почему он вспоминал не довоенное время, не послевоенное, когда и работа была хорошая, и семья, и квартира, а, наоборот, лишь жуткую войну?!

Николай Степанович сидел на краю кровати, застеленной белой простыней, и преданно смотрел на жену. Давно она вот так искренне не говорила ему, о чем душа болит, какое место в ее жизни занял старик-фронтовик. Оказывается, у них обоих была общая искренняя привязанность к нему.