Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

Но в последнее время что-то переменилось и, как водится, к худшему, а как — мы и сами не заметили. И вообще-то в правилах человека пропускать самое главное. Вот любовь промелькнула, старость подошла, смерть нагрянула. А с чего все началось, никто не знает. Бог суди, чем до того заняты были?

Так вот, переменилось и что переменилось — толком не объяснить. Метаморфозы всякие стали с людьми происходить, но такие, не то что неправильные, а как бы случайные, какие угодно. Смотришь, смотришь вокруг и, как это было у Хомы Брута, ничто не может означиться в ясном виде: вместо дома представляется медведь, из трубы делается ректор.

Не в моем таланте писать фельетон, и без меня всем все известно. Только определение для этого пока не подоспело, одни упыри да оборотни приходят на ум, но это, конечно, от недостатка фантазии. А так — сидит перед тобой, допустим, на летней веранде господин, кофе дегустирует, закрывает глаза при шуме соседней березы, а ты не можешь поручиться, что он час назад собственного младенца не засунул головкой в уличный контейнер для мусора. И, может, он даже вовсе безвинен и, напротив, отдыхает, спасши только что подобного младенца на операционном столе, но, главное, ты сам за все это поручиться не можешь и фантазия твоя не из воздуха взялась, а коренится в общей криминальной статистике и неоднократных наблюдениях. Поэтому — что Свидригайлов? Это еще, можно сказать, шутки! Да и то, если верить мемуаристу.

С одной стороны, все это происходит, быть может, от ничтожности и незначительности происходящего вокруг, а также от частой смены кадров в телевизоре. Чувство не поспевает и поэтому тайком отвязывается и как бы пьянеет. Страшно ему хочется и того, и того, и чего-нибудь совсем нового попробовать. Вот хоть младенца вниз головкой — каково будет? Не о младенце, конечно, речь, в смысле — каково ему, а о собственном переживании. Что произойдет, если преступить?

Все это, повторяю, от ничтожности и эмоционального голода, а не из принципа безнравственности и тем более не от врожденного злодейства. Совсем напротив. Такой разгул фантазии сочетается в большинстве с крайним консерватизмом. Совсем как мужчина, заведший любовницу, начинает особенно ценить домашний уют. Цветаева сказала бы: семьи́ тихие милости. И даже становится в этом вопросе чрезмерно требовательным, так что семья в конце концов разрушается, конечно, но не из-за любовницы, а из-за этой мелочности.

Кроме шуток, по себе знаю. Лера так часто подавала мне вилку с выщербинкой в костяной ручке, что я привык к ней как к родной и начинал искать ее и нервничать, если она долго не находилась. Могла ли жена вообразить, что раздражительность эта происходит лишь оттого, что я провел ночь в преступном наслаждении? Потому что то — то, а это — это.

В последний раз «императив значительности» нас вел, быть может, на переходе от дефицита к временно недоступному изобилию, когда все с левой стороны перешли на правую и стали особенно радикальны. Даже канкан на трибуне еще вписывался в этот карнавал. Красно-коричневая чума, выборы, коробка с долларами, путч, реформы, гласность. Тоже в очередной раз пропустили момент, когда веселье переросло в пьянку и бандитские разборки. Удар был сильным, мир рассы́пался на поющие, режущие и блистающие осколки. Теперь попробуй сложи все заново. Тем более если воображение познало сладость от безнаказанного нарушения некогда вековечного регламента.

Дальнейшее желающие могут назвать сном или глюком, а записки мои «записками сумасшедшего». Я же остаюсь в убеждении, что все рассказанное — абсолютная правда, что документально и подтверждается последовавшим вслед за этой сценой звонком жене.

У двери говорили шепотом. Громким. Те еще конспираторы. Голоса мужчин, мне неизвестные, но разговор явно шел обо мне.

— А если он там?

— Да посмотри ты: эта дверь знала еще японцев. Меня матушка ребенком сюда водила. Я, можно сказать, на радио вырос. Дверь всегда была заперта.

— Но ключ от нее должен быть?

— Говорю тебе, здесь нет даже номера. Вахта пожимает плечами.

— Не мог же он испариться? Хитрый бобер. Мне он всегда не нравился. Представляю, сколько ему вдовы платят, только чтобы отвести глаза общественности от собственных блядок.

— За руку не поймали.

— Вот поэтому его и надо сразу за яйца. Нам-то с тобой только шею намылят, а Варгафтику голову отрубят. Покойник, похоже, золотой, а этот хочет его в одиночку распилить. Стой здесь. Пойду получу разрешение на взлом со взрывом.

— Рехнулся, что ли?

— Шучу. Топориком отомкнем.

По телу моему прошла паника, оно как будто в очередной раз исчезло. Не знаю, было ли еще что-нибудь подобное со времен казаков-разбойников, когда так же переговаривались, стоя за поленницу от твоего укрытия, а уж били, если поймают, по-настоящему.

Это шкурное беспокойство подтолкнуло еще одну тревогу, которая по всем признакам не имела отношения к теперешнему положению. Так бывает: нарушишь одно, а вылезет совсем другое, о чем как будто и не думал, но оно, оказывается, только и ждало момента, когда ты зачешешься. Тревога ведь бывает многих сортов, с этим вы не будете спорить? В этой тревоге было не предчувствие даже, а совершенное знание, что с матушкой случилось несчастье.

Что рассуждать, заточение мое казалось мне теперь дезертирством, самым малодушным и позорным из всех, что бывают на свете. Зачем я здесь сижу? Чего боюсь? Таким, как я, опасаться совсем уж нечего, самое страшное случилось. Достоинство и характер когда еще и проявлять?

Но ключ был у Зины, и вся моя решительность не стоила ломаного гроша. Под дверью дышал неизвестный мне хмырь. Дождаться, когда вернется второй с топориком, нырнуть им под ноги, оглушить внезапностью… В мультфильмах это хорошо получается.

Я, однако, уже достаточно осмотрелся в своей каморке и давно следил за окошком в дальнем левом углу, из которого пробивался туманный свет, какой бывает белой ночью или на ранней заре. Сквозь него по временам отчетливо доносились грохот трамвая и человеческие голоса, которые напоминали подаваемые во сне команды. До того окошко казалось мне слишком узким и не стоящим внимания, щель, а не окошко, но в эту тугую минуту захотелось мне его испробовать. Я понял, что взять его можно только с разбега, на испуг. Дверь, между тем, уже скрипнула по-женски, ребята начали работать. Ясно было, что большого сопротивления она им не окажет.

Кровь закипела во мне, я разбежался, прихлопнул оттопыренный карман куртки с мелочью и в ту же секунду, не встретив сопротивления, выпал на асфальт.

Интеллигентный старик в вельветовом пиджаке со свежим удивлением посмотрел на меня, потом на пораненную в войну ладонь и, едва нахмурившись, пошел дальше.

Мимо императрицы, по переулку Крылова, мимо отделения милиции, в котором я однажды только по случайности не сгинул навсегда, сквозь торговые ряды я побежал к Сенной.

Несмотря на то что полоска света казалась серой и туманной, день был яркий, туркменки из ведер торговали сиренью, старушки долго, как в прошлое, заглядывали в свои сумки с громкими замками. На деревьях появились первые паутинки, дети надсаживались в истерике от жары.