Апрельский туман - Нина Пипари

это уже не труба, это башня. Ника сидит на медной кровле, обвив рукой флюгер, и всматривается в даль. Я из последних сил взбираюсь по бесконечной лестнице, и только острое чувство надвигающейся опасности заставляет меня переставлять налитые тяжестью, чужие ноги. А опасность уже совсем близко: коварно растворившись в клубах белого дыма, она подбирается к Нике, подхватывает ее и несет все дальше от надежной башни и от меня — замершей, как человек, который видит неумолимо приближающуюся беду и надеется, что она не заметит его, неподвижного, и пройдет мимо. Надеется, что все это фикция, — нужно только остановиться, сосредоточиться, осознать обманчивость угрозы — и она рассеется, как дым…

Но Ника ничего не замечает, она видит вдали что-то такое, что не дает ей отвлечься на всякие мелочи вроде собственной жизни. А слева — от отчаяния у меня подгибаются ноги, и сердце вот-вот разорвет виски! — слева к плывущей по фиолетовому небу ладье приближается жестокий западный ветер. Настигнув свою добычу, он набрасывается на нее, сметает, переворачивает густое облако, словно утлое суденышко, и Ника, все так же устремленная всем своим существом вдаль, летит в пропасть, а я отпускаю руки и лечу за ней следом…

«Уважаемые пассажиры, будьте внимательны…» и прокляты, прокляты!..

Весна

Зима была на последнем своем издыхании. И вроде снег еще лежит на деревьях, и рыбаки нагло, с осознанием своей правомочности сидят на озере, и темнота наползает почти сразу после появления вялых, жидких утренних лучей — а все же чувствуется: время повернуло оглобли в сторону весны. А небо-то, небо — вы только взгляните! — оно уже сдало позиции!

Однажды утром ты смотришь в окно и понимаешь: зиме кранты. Легкие и серебристые, кучевые облака, точно слепые котята, бессмысленно ползают по холодно-голубому перистому полю — бескрайнему, бездонному. Солнце еще не успело как следует прихорошиться, поэтому — ни дать ни взять старая кокетка! — оно скрывается за полупрозрачными шифоновыми облаками, но не поспевает за их хаотичными рывками в стиле броуновского движения: то тут, то там мелькает неуверенный, тусклый луч. С непривычки он кажется невероятно теплым и ласковым. Люди щурят глаза и, втайне от самих себя, втягивают ноздрями колючий воздух: а вдруг запахнет весной? И тогда солнце, видя свой успех в обществе, приободряется, смелеет — и вот уже волна за волной обрушиваются на головы истомившихся по теплу людей потоки ярко-желтого, концентрированного солнечного света.

А в другой раз ты сидишь перед большим окном и думаешь непонятно о чем, — и ветра совсем нет, и вечер большой и скучный, — и вдруг закружатся прямо перед тобой, словно крошечные бумеранги, попавшие в ураган, бурые семена какого-то дерева, покрутятся-покрутятся и исчезнут. А ты уже точно знаешь: скоро весна.

И ждешь неизвестно чего, и волнуешься без причины. Но в природе еще несколько дней царит мертвая тишина и досадная неизменность.

А потом вдруг резко закапает, застучит, забарабанит — и потечет, потечет, потечет: по тротуарам, по асфальту, по плитке, по крышам, по карнизам — потечет волнительное предвосхищение весны и еще чего-то, тоже очень волнительного.

Просыпаясь среди ночи, я уже не думала о бренности бытия и разрушительной силе бессонницы — я думала о том, что сегодня приеду пораньше в корпус и обязательно встречу там Нику. И мы сбежим с пар, и пойдем по рельсам, и будем смотреть, как между шпалами топорщится жидкая бурая травка, как волнуются чайки над рекой, как, насупившись, в стариковской угрюмости толпятся ржавые вагоны вокруг заброшенного депо. И пойдем на ту сторону железного полотна — смотреть, как тонут ржавые краны в затопленной долине. И снова я услышу ее мягкий голос, пронизывающий утренний ветер будет подгонять нас в спину, а ее теплая рука согреет меня — и к сердцу подкатит томительная волна счастья и надежды на что-то неясное, зыбкое, призрачное, волна настоящего предвесеннего счастья, о котором я так много читала, над которым так презрительно смеялась, мечты о котором прятала от самой себя в самых далеких уголках души… Вот оно — рядом со мной, живое и теплое.

Мы пойдем по верху высокой насыпи, по рельсам, все дальше от города. Справа от нас — развороченные котлованы будущих домов, все громче резкие крики беспокойных чаек, и запах большой воды врывается в нос и заставляет глубже дышать, и быстрее идти, и чище думать. А сзади продирает глаза заспанный, раздражительный Город, — но ему нас уже не достать…

Уснуть я не могу. До заветного часа бесконечно далеко, и я сажусь за компьютер и читаю. Буквы и строки бессмысленной, бессвязной вереницей мелькают перед глазами, а я никак не могу уловить нить повествования, вообще не понимаю, зачем нужны эти знаки и, главное, зачем мне нужно в них разбираться, выискивать в их сложной конфигурации чужие мысли, чужие страдания и радости, чужую жизнь. Ведь у меня есть своя, своя жизнь!! Время остановилось как вкопанное, и я, пробегая десятый раз одну и ту же строку, отчаянно борюсь с желанием взглянуть на часы. Зачем? Чтобы узнать, сколько секунд прошло с тех пор, как я последний раз с ненавистью таращилась на циферблат?!

За окном неуверенно светлеет — и мне становится совсем уже невмоготу сидеть в сумрачной, душной комнате. Судорожно одевшись, я выскакиваю на улицу — и бегу к метро.

* * *

Проносясь мимо безлюдных станций, я внимательно изучаю давно уже въевшиеся в память рекламы и стараюсь отогнать от себя пугающую своей непреклонностью уверенность в том, что Ника ждет меня на нашем месте. Боюсь, что такая напористость спугнет трусливую, малодушную Удачу, и надежда обернется горьким разочарованием. Я толкаю дверь с зеленой надписью «Выход» — и вместе со сквозняком в меня вливается поток удушливого волнения. С деланной бодростью взбегаю по лестнице, а колени трясутся; толстая стеклянная дверь распахивается — я делаю вид, что смотрю по сторонам, но глаза сразу впиваются в то место, где мы обычно встречаемся: маленькая площадка, робко колышущаяся меж двух равно узких и не внушающих доверия ветвей длинной лестницы, ведущей наверх высоченной железнодорожной насыпи. И там, опершись на согнутые временем и ржавчиной перила, застывшая в немом преклонении перед великолепием весеннего рассвета, органичная часть этого великолепия, — стоит Ника. Я невольно останавливаюсь, завороженная картиной, а потом боязливо, со стариковской ревнивостью кошусь по сторонам: не видит ли ее кто-нибудь недостойный, не сглазит ли?..

Но вокруг почти никого нет: пустой троллейбус сонно отчаливает от безлюдной остановки (водитель не в счет,