На краю одиночества - Екатерина Лесина

Шурочка не поверил.

Зря. Был в Никаноровой практике, в той еще, которую он давал себе труд обсуждать с Анной, похожий случай.

– Во-вторых, даже если я вдруг ошибаюсь – а первый муж у меня очень хорошо в законах разбирался, вот и я нахваталась по верхам. Так вот, даже если вдруг я ошибаюсь, то все равно ты слишком мал, чтобы отвечать за свои поступки. И свою силу. В-третьих, полагаю, если каким-то вдруг чудом дело дойдет до суда, то любой вменяемый суд тебя оправдает. Имела место обыкновенная самозащита.

– Сдох урод, туда ему и дорога, – резюмировал Илья, подхватывая нож, вот только Глеб успел раньше. – Все равно новый сделаю.

Он нахохлился, сделавшись похожим на недовольного старого ворона.

– Делай. – Глеб провел по кромке пальцем. – Труд облагораживает человека. Шурочка, Анна права. Суда бояться не стоит. Я отпишу, чтобы твоим вопросом занялись хотя бы затем, чтобы ты не боялся преследований. Помнишь название твоей деревеньки?

Шурочка кивнул.

Арвис же потянулся и произнес:

– Хорошо-то как…

– Чем хорошо? – Ольга обхватила себя руками и возражать не стала, когда на плечи упала теплая, пусть и несколько мятая, пропахшая эликсирами куртка.

– Всем. Кормят…

Пожалуй, это и вправду было аргументом.

– У темных не бывает, чтобы просто. – Земляной устроился рядом с Ольгой. Сел просто на землю, несколько в стороне, и вид принял до того равнодушный, что Анна сразу ему не поверила. – Как правило, дар переходит в активную стадию после сильного потрясения. Если жизнь спокойная, то дар постепенно угасает. Поэтому порой ученикам устраивали, так сказать, посвящение. Создавали искусственный стресс. Меня вот дед в склепе запер на три дня… вроде как случайно. Я дурак был, сбегал из дому, рисовал, да… у нас на кладбище красиво, древнее оно, тихое. Не помню уже, чего меня понесло в тот склеп, чтоб покойникам в нем лежалось тихонько. Главное, я-то думал, что про мои побеги никто не знает. Вот представьте…

Ольга не сводила с мастера глаз.

И взгляд этот заставил Анну покачать головой. Он ей не пара. И она ему. Впрочем, что она о парах вообще знает? На плечо легла теплая рука Глеба, и Анна потерлась о нее щекой. Теперь Глеб воспринимался… по-родному.

Пожалуй.

Она не испытывала такого всепоглощающего чувства близости с детства. Ведь и тогда, раньше, она была одна. А теперь… тьма объединяла? И это было правильно, настолько правильно, что у Анны не находилось слов, чтобы описать.

Свет и тьма едины? Одно невозможно без другого? Или… свет возможен, светлые же живут, и вполне себе неплохо, а вот с тьмой человек один справиться, выходит, не способен? Или все далеко не так просто, как кажется?

– Спускаюсь я, там тихо, темно. Листья под ногами шуршат. Саркофаги стоят. И тут дверь скрипит, протяжненько так… а потом, главное, бамц – и закрылась.

Он хлопнул в ладоши, и Ольга подпрыгнула:

– Дурак.

– Ага, – подтвердил Арвис.

– Уши оборву, – Земляной сказал это больше для порядка. – Ну вот… Сижу я, значит, на саркофаге и думаю, что впору в этот самый саркофаг ложиться, потому как про то, где я, дед знать не знает. Искать, конечно, будет, только вот на склепах такая защита, что поиск просто-напросто завязнет…

– Это… это жестоко! – Ольга вскочила. И села.

– Зато действенно, – раздался скрипучий голос. – Этот охламон два денька посидел, а на третий вон сила и пошла…

– Деда… – как-то не слишком радостно произнес Земляной. – Здравствуй, что ли?

И почему-то стало холодно.

У костра грелась тьма, теперь Глеб видел ее, уставшую, обездоленную, готовую на все, лишь бы ухватить каплю этого вот тепла. Тьма расстилалась ковром под ногами, вплетала себя в тени, осторожно, опасаясь потревожить людей, таилась.

И слушала. Слушала.

Сегодня она готова была принять всех, таких разных. И Курца с его беззубой ненавистью, и Шурку со страхами, и мрачного Илью, который без ножа чувствовал себя беззащитным, а оттого и хорохорился, и ерзал, и растопыривал локти, отбивая больше пространства.

Тьма больше не играла с ними.

Она готова была помочь. Забрать всю боль, и гнев тоже, и все то, что люди только пожелают отдать. А они, глупые, цепляются за память, не позволяют ей поблекнуть и мучают, мучают сами себя.

Анна задрала голову.

И в ее глазах нашлось место тьме, усмиренной, одомашненной… Вот, значит, в чем смысл.

– Все балуетесь, детишки… – Старик тоже чуял тьму, а потому не имел намерения беспокоить ее, он вышел к костру, огляделся и взмахом руки согнал с места Даниловского, который возражать и не подумал. Напротив, сам с немалой готовностью отступил, может, и вовсе сбежал бы, когда б не гордость.

Гордость – страшная сила.

Земляной-старший выглядел усталым.

Сколько ему осталось? Лет пять? Десять? А потом что? Алексашку призовут ко двору? И ошейник клятвы не оставит и той видимости свободы, которая у него сейчас есть.

– Не спешите меня хоронить, – криво усмехнулся дед. – И вообще… детишкам спать пора.

Детишки и не подумали возражать. Чуяли силу, исходившую от старика.

– Да и вы… шли бы вы отдыхать, – это уже Глебу.

И вновь не возникло и мысли перечить. Он протянул руку Анне, и та приняла, поднялась, охнула.

– Нога затекла…

И снова охнула, когда Глеб подхватил ее на руки:

– Я тяжелая!

– Своя ноша не тянет, – вместо Глеба ответил дед. – И вообще, женщина, помалкивай, раз уж нашла с кем связаться. А ты не зыркай, кто вам еще правду скажет… и ты, внучок, проводил бы свою подруженьку, а то поздно уже.

– Она мне не подруга.

– Говорю ж, дурак и бестолочь. – Дед ткнул тростью в дрова, и пламя взметнулось к небесам. – Мало я тебя порол, ох мало…

Отвечать Алексашка не стал. Или стал, но позже, когда Глеб уже не мог слышать его.

В саду Анны пахло розами и еще чем-то сладким, тягучим, что прозрачный сироп, из которого варили карамель.

– Отпусти, – попросила она.

– Нет.

Отпускать не хотелось совершенно, более того, тьма боялась, что Глеб послушает эту женщину и выпустит ее, а она потом вдруг возьмет да исчезнет. И что им тогда делать? Опять одним оставаться? Тьма больше не хотела одиночества.

– Ты тоже дурак и бестолочь, – проворчала Анна, осторожно касаясь его губ, будто опасаясь потревожить.

– Еще какой…

От нее тоже пахло карамелью. И ночью. Огнем. Пеплом. Тьмой, той, уютной, ночною, в которой найдется место сверчкам и розам.