На краю одиночества - Екатерина Лесина

Ее кожа была прохладна, а на губах остался привкус крови, но это тоже было правильно. Все сейчас было правильно, именно так, как должно.

* * *

Анна спала.

Она лежала поперек кровати, раскинув руки, и лопатки на спине почти касались друг друга. Глеба тянуло потрогать эти лопатки и провести пальцем по позвоночнику, проступавшему сквозь кожу. Согнать тени. И разбудить.

Вместо этого он накинул одеяло. Оделся. И вышел.

Аргус только голову повернул в его сторону, двинулись уши, пасть приоткрылась.

– Охраняй, – велел Глеб, осознавая, что его команды для голема ничего не значат. Но длинный хвост щелкнул по полу, и зубы щелкнули, и зверь оскалился, будто насмехаясь.

Рассвет лишь наметился.

Серое небо словно ватой обложенное. На востоке проблески золота. Но солнце еще далеко. В саду прохладно и сыро, трава щекочет босые ноги, и Глеб наслаждается каждым шагом.

Он давно не чувствовал себя настолько спокойно.

– И как давно ты здесь? – этот голос за стеной плюща нарушил благословенную тишину. Глеб замер.

– Пару деньков всего.

В голосе старика звучала усталость, и отнюдь не та, с которой справятся крепкий сон и хороший ужин, пара дней отдыха тоже не спасет.

– Но вижу, что не зря приехал… молодец, что позвал. Взрослеешь.

– Приходится, – не слишком радостно произнес Земляной. – Что по делу думаешь?

– Дерьмо.

– Это и без тебя знаю. А если более конкретно?

– Старое дерьмо, очень старое. Может, конечно, и ошибаюсь…

– Анна…

– Заметил-таки? И недели не прошло…

Звук подзатыльника был звонким.

– Деда!

– Чего? Я тебя учил? Долбил? А ты что? Только носом крутил, мол, не пригодится. Видишь, пригодилось… со свадьбой это вы ладно придумали. Теперь, глядишь, твой приятель поприспокоится… А к девке приглядись все ж, яркая.

– Не твоего ума дело.

– А ты носом-то не крути, не крути… сам видишь, мне недолго осталось. И что тогда?

– Я… – теперь Алексашка говорил тихо. – Я подумал, что, возможно, и к лучшему, если наш род прервется… что…

– Дурак, – вздохнул дед. – Подумал он… Один ты додумался, да только не вышло ни у кого. Еще дед мой, помню, бирюк бирюком был… бабку, как родила, отослал. Я так и жил, сперва с нею, после с ним. С мамкой вот порою, но она не особо мне радовалась. Развода не дали, так она со своим, кого нашла, так в грехе и жила. А тогда-то нравы были не чета нынешним. Тяженько ей приходилось, но она у меня из небогатых, молодой жадный род, возвыситься все хотели, вот и продали ее батьке. А он, как вот я или ты, много знал, много видел. Боялся, что покалечит, и отослал от греха подальше. Она-то сперва верность блюла, да… а потом уж не вынесла. Не монахиня, чай. Батя-то не осуждал, сам челобитные писал на развод, а вот обрядом наши не решались. Дед после уже узнал, пытался провести, да с тьмой не сладил. Погибла его… та невеста. Что уж там не так пошло, да только с того и стали поговаривать, что лишнее это.

Глеб смахнул со штанины темного длинноусого жука, который карабкался вверх.

– И я знал, что когда-нибудь придется… что уж, судьба такая. Другие-то обрядом связывались. Оно-то и вправду если ношу на двоих разделить, то полегче будет.

– Почему ты молчал?

– О чем?

– Об обряде, – в голосе Земляного послышалась детская обида. – И об отце… о том, что он творил. Мы здесь выжлеца нашли. Думаешь, я не узнаю семейный почерк? А та деревенька…

– Нашли, стало быть… седьмого.

– Седьмого?

– Еще трое прячутся… глядишь, и не встанут.

– Еще трое?! – этот голос заставил жука замереть. Оседлавши травинку, обняв ее тонкими ногами, жук покачивался, и усы его тревожно шевелились, ощупывали пространство. – Это… это скольких он… деда… это же…

– А ты думаешь, он сам по себе свихнулся? Сядь уже, бестолочь, не маячь. Или что я по блажи своей от тебя книжки прятал? Хотя тоже старый дурак, кровь не заставишь молчать.

И тишина показалась пронзительной. Она длилась и длилась.

– Как война началась, я-то при императорском семействе, когда семейство еще было. Стражей держал, питал их. Тогда заговорили, что надо бы больше их сделать, но забоялись потом. Те, что при его императорском величестве, понятно, кровью их держат. А отдай другим в подчинение, и как знать – смута на то и смута, что не понять, кто там друг, а кто враг. Кто с тобой, а кто нож в спину всадит, в лицо улыбаясь и заверяя в вечной дружбе. Ты мало что помнишь. Тебя тогда еще вовсе не было. А вот папенька твой на фронт все рвался.

Вздох.

– И не только твой. Хватало их, молодых дураков, которых поманили… одних славой и подвигами, других возможностями силушку проверить. На войне-то многое дозволено. Третьи про чувство долга вспомнили. Да и мало ли, чем еще человека заморочить можно. Тут аккурат и прорыв на немецком фронте, и турки ожили, решили, что раз империя зашаталась, то грех от нее куска не взять. Южные губернии бунтом охвачены, народец требует воли и хлеба, только сам же хлеб жжет. Север вспомнил про автономию. Армия того и гляди развалится, потому как генералы сами не знают, куда им примкнуть. Еще и слух пошел о смерти императора и всех наследников. И самое поганое, что не слух, что… стражей половина полегла, а спасли только Медведицу с младшеньким. После-то долго говорили, что на самом деле все мертвы, что Сашка – не Сашка, а подменыш.

– Чушь какая.

– Для тебя чушь. Ты клятвою повязан, тебя двойником не обмануть. А для простого люда и слухов хватит.

Жук поднял тяжелые надкрылья, выпуская полупрозрачные крылышки. Примерился, поднялся в воздух, закружился, словно неспособный решить, куда ж ему податься.

– Тогда-то и решено было, что все воюют. Целители с болезнями, а мы так напротив. Красный мор, чума и холера. Проклятия, которые села и города выкашивали… думаешь, Лукашинский брод – это так, страшная сказка? Там темную звезду разложили, пятерых одаренных мальчишек в жертву принесли. И не просто мальчишек, учеников, в которых свою силу ж вливали. Вот и стала река черной. На той стороне корпус Павловского стоял. Собирался пересечь, а за рекой – мануфактуры и заводики, большей частью оружейные… Никто на другой берег не перешел. А ребята те, которые обряд проводили, до конца войны и не дошли, и не только они.

– Отец…

– У него своя задача была. Тут же выход к морю. Железная дорога. Пути. Бухта хорошая, корабли могли близехонько подойти. Лодки опять же. Сюда сотни и тысячи сбегались, которые надеялись от смуты уйти. И госпитали, и раненые. Думали-то, что эти земли не удержим, хотя и пытались.

Старик тяжко вздохнул.

И кузнечики, словно ждали этого вздоха-разрешения, застрекотали с новой силой. Где-то далеко ухнул филин, которому в городе делать было нечего, и Глебу еще подумалось, что ему самому тоже нечего делать у этого забора. В кустах.