Любовный недуг - Анхелес Мастретта

На рассвете они проснулись от землетрясения. Это было седьмого июля, часы показывали четыре часа двадцать шесть минут.

Эмилия спала одна в комнате, где висел светильник из розового стекла, который начал звенеть, как маленькая сумасшедшая колокольня. Милагрос вошла, чтобы успокоить племянницу, и застала ее еще в постели, охваченную каким-то странным чувством ликования при виде лампы, летающей из стороны в сторону, а ее латунная кровать раскачивалась словно колыбель. С детства она обожала землетрясения. Она их не боялась. Эту бесшабашность она унаследовала от Милагрос, которая все три минуты, пока длились толчки, расхаживала по дому, чтобы лучше чувствовать его, и смеялась над яростью, с какой Риваденейра ругал ее за то, что она не хотела выходить на улицу.

– Ты что, не понимаешь, что этот город стоит на воде? Это слишком. Дом может рухнуть внезапно, и мы погибнем, – повторял ей раз десять Риваденейра, когда и земля и он сам уже перестали трястись. Больше они не ложились. Мадеро ждали в десять, но они вышли из дома в семь часов. Они купили газеты и устроились с ними в китайском кафе около проспекта Реформы. За чашками молока и корзинкой со сладкими булочками они читали газеты и болтали больше двух часов. Потом они попытались подойти поближе к станции, но несколько всадников, то ли недавних повстанцев, то ли вечных батраков, преградили им дорогу.

Они отправились на Центральную аллею и побродили вокруг, пока около одиннадцати до той скамейки, где они отдыхали, не долетел слух, что поезд господина Мадеро уже подходит к перрону. В конце концов около половины первого они сумели занять места на проспекте Реформы около статуи Колумба.

Люди взобрались на памятники, и было уже не разобрать, какой именно герой сокрыт под их телами, разместившимися у него на плечах или коленях, повисшими на его руках или наступающими ему на ноги. Приветствия Мадеро слились в веселый гомон, и все это больше походило на столпотворение, беспорядочное и бесконечное.

Через два часа, проведенных под безжалостным солнцем, Риваденейру посетила оригинальная идея вернуться домой. Вместо того чтобы послушаться его, Эмилия взобралась на статую Колумба. Кошачья рука какого-то юноши подняла ее с земли, и она влезла по статуе, прихватив юбку зубами, чтобы не мешала, и открыв для обозрения ноги под одобрительный свист.

Сверху она помахала Милагрос Вейтиа, с необычной торжественностью опиравшейся на руку Риваденейры. А потом принялась рассматривать текущий мимо нее поток сомбреро и лошадей. Запыленные и бурые, люди казались солдатами в форме, хотя не было и двух, одетых одинаково. Широкополые сомбреро перемежались с военными фуражками и просто спутанными потными волосами, открытыми солнцу. Вдруг между круглой фигурой мужчины, с грудью, крест-накрест перехваченной пулеметными лентами, и человеком, одетым в костюм от лучшего портного господина Мадеро, Эмилия увидела того единственного человека, скачущего галопом, который интересовал ее в этой толпе. У него был грациозный разворот плеч и что-то очень детское в стройной фигуре.

– Даниэль! – закричала она ему, оглушая всех, кто вместе с ней висел на статуе. И этого первобытного крика посреди общего шума было достаточно, чтобы легкомысленный демон, который улыбался из-под широкополого сомбреро, повернулся в ее сторону и увидел, как она размахивает руками и наклоняется, словно пытаясь дотянуться до него.

С удивленной улыбкой на губах Даниэль остановил коня, снял сомбреро и нашел глазами хозяйку голоса, звавшего его. Эмилия опять, придерживая зубами подол юбки, как птичка, слетела со статуи. Рывками, то взлетая над толпой, то погружаясь в нее с головой, она добралась до ее края и протянула руку к Даниэлю, который с другой стороны этой сплошной стены из голов и плеч, разделявшей их, протягивал ей свою, чтобы помочь выбраться. Они обнялись, уже не слыша общего гвалта. Их поцелуй стал наилучшей кульминацией зрелища, заставившего весь город выйти на улицу. Язык Эмилии утонул во рту Даниэля.

Чтобы ближе чувствовать аромат ее тела, Даниэль взял ее рукой за голову, которую она держала высоко и гордо, и прижал к себе. От него пахло многодневной грязью, но Эмилия не спеша поцеловала его щеки, покрытые землей. Люди и кони, проходившие маршем, огибали их, обнявшихся, с двух сторон. Одной рукой Эмилия, чувствовавшая себя повелительницей времени, провела по спине Даниэля. Затем нащупала его грудь, а с нее скользнула вниз, к брюкам, висевшим на исхудалом теле их хозяина. Она ощутила под рукой его сильный торс, его кожу. Только один вздох. Даниэля окликнули издалека, и он отпустил ее затылок, оторвался от ее губ, освободился от ее руки под своей одеждой.

– Я должен ехать, – прошептал он.

– Ты всегда так, – сказала Эмилия, поворачиваясь к нему спиной.

Прежде чем вскочить на коня, Даниэль пообещал заглянуть вечером.

– Я тебя ненавижу, – сказала Эмилия.

– Врунишка, – ответил он.

Не сходя с дороги, по которой все еще шли кони и люди, одержимые другой страстью, Эмилия смотрела, как он присоединился к колонне. На лице уходящего Даниэля застыло выражение облегчения и гордости.

Издалека Милагрос наблюдала всю эту сцену, пытаясь протиснуться к краю тротуара. Эмилия, услышав наконец, как она зовет ее по имени, вышла из своего оцепенения и вернулась к действительности. Она направилась к протянутым рукам Милагрос, не переставая браниться. И весь поток ругательств, предназначенных Даниэлю, но не доставшихся ему, продолжал литься с ее губ до конца парада.

Потому что так было всегда: свидание и бегство, неожиданное появление и исчезновение и всегда ожидание как единственно возможное возвращение к своей судьбе.

– Но судьба – это то, что с тобой еще не произошло, – сказала Милагрос, обнимая ее. – Это совсем не одно и то же.

Мадеро проплыл по воздуху над толпой за несколько минут. После чего даже Риваденейра с его камерой оказался вовлеченным в эйфорию огромной толпы, праздновавшей исполнение надежд. Все было неопределенным, кроме будущего. В будущем рисовались лишь границы мечты, а тогда мало кто осознавал, что нет ничего более ограниченного, чем сбывшаяся мечта.

Они вернулись в дом в шестом часу вечера, обессилевшие, будто сами воевали вместе с теми, кто прошел сегодня парадом. Эмилия успела шепнуть Даниэлю адрес дома, где они остановились, но когда ночь вползла в окна и пора было включать свет, она сказала, что уже не хочет его видеть. Ни в эту ночь, ни когда-либо еще. Она вспоминала как оскорбление, с какой горячностью он покинул ее сегодня утром. Она почувствовала в его теле огонь, чуждый ей и отнимавший у нее Даниэля.

Она пришла в замешательство оттого, что ревновала его к чему-то настолько эфемерному, но тем не менее неумолимому. Часть Даниэля, которого она, как всегда считала, знает наизусть, ускользала от нее и всегда будет ускользать, потому что она не понимала этого огня, потому что его разожгла в Даниэле война и другие незнакомые люди, но этот огонь был очень силен и охватывал понемногу все его тело, даже те его уголки, которые принадлежали раньше только ей.

В первые часы ночи они ждали Даниэля, а Эмилия рассказывала о своих противоречивых чувствах и о своих приступах чистейшего гнева, описывая их по порядку с почти научной точностью. Риваденейра и Милагрос слушали, как она живописует свои ощущения, но, несмотря на напор своей племянницы, не могли поверить, что все, что она рассказывала, она сумела осознать за две минуты, пока длилось объятие. Они не очень уверенно пытались утешить ее, пока их не сморил глубокий сон.